Зоуи старалась быть к матери добрее, уделять ей больше внимания, но зачастую получалось просто вести себя не так зло, как раньше. А с июня, потеряв ребенка, Зоуи погрузилась в такую всепоглощающую апатию, что ей проще было оставаться в одиночестве. Наедине с собой не приходилось бодриться, терпеть сочувствие или любезность, которые либо раздражали, либо вызывали слезы. Зоуи казалось, что теперь она всю жизнь будет вынуждена мириться с незаслуженными знаками внимания, выдавать неискренние ответы, постоянно выставлять себя в неправильном свете и, как она уже предвидела, якобы «оправляться» от того, что все, кроме нее самой, воспринимали как естественную трагедию. Беременность оказалась ровно такой тяжелой, как Зоуи себе и представляла. Ничего из того, что ей рассказывали, не сбылось. Утренняя тошнота, которая должна была продлиться всего три месяца, так и не прекратилась, да и случалась не только по утрам. Последние четыре месяца спина болела настолько, что Зоуи никак не могла найти удобную позу, а по ночам ей приходилось каждые два-три часа просыпаться и идти в туалет. Лодыжки опухли, в зубах появлялись бесконечные дырки, и впервые в жизни она испытывала одновременно скуку и тревогу, причем в равных пропорциях. Всякий раз, когда ей становилось действительно скучно, а заняться чем-нибудь интересным не было сил, Зоуи охватывала тревога. Если это ребенок Филипа, будет ли он похож на отца? Мгновенно ли поймут окружающие, что отец – не Руперт? Как она сама будет относиться к ребенку, зная, чей он на самом деле, и притворяясь, что он от Руперта? От этих мыслей на нее всякий раз накатывало невыносимое желание кому-то все рассказать, сознаться и понести наказание. Может, даже не получить прощение, но хоть кому-нибудь открыться. Но Зоуи удавалось сдержаться. Она была слишком подавлена, и ей даже в голову не приходила мысль о том, что это вполне мог быть ребенок Руперта. А ведь он так нежен с ней! Его ласка, терпение и любовь оставались неизменны на протяжении всех ее мучений с тошнотой, частых слез, приступов уныния и жалости к себе, вспышек раздражительности (да как он может ее понимать, ведь он ни черта не знает?) и многократных извинений за свою бесполезность (такое случалось, когда чувство вины казалось ей наиболее тягостным). Руперт терпеливо поддерживал ее, пока она наконец не родила у них дома под присмотром акушерки, к которой всегда обращались члены их семьи. После долгих, наполненных страшной болью часов Руперт, пробывший с Зоуи все это время, наконец вложил ей в руки сверток: «Вот, моя милая девочка. Разве он не прекрасен?» Она опустила взгляд на головку с черными волосиками, обрамленную белой шалью с кружевом, которую связала Дюши. На сморщенное желтое личико – ребенок родился с сильной желтухой. Зоуи уставилась на высокий лоб, длинную верхнюю губу… и все поняла. Она посмотрела на посеревшего от усталости Руперта и закрыла глаза, чтобы сдержать жгучие слезы, не в силах вынести искренность его тревоги, заботы и любви. И это было наихудшее мгновение. Зоуи не представляла, как ей придется смотреть на его гордость и счастье. «Я страшно устала», – произнесла она. Вышло похоже на стон. Акушерка забрала ребенка и сказала, что Зоуи должна хорошенько
