наш мудр и всемогущ. И жалок тот, кто возводит на него напраслину, приписывая ему ничтожные человеческие пороки. Слеп тот, кто ищет в его промысле несовершенства. И глуп тот, кто подозревает в его деяниях ошибку.
Мать Доротея выслушала монахиню молча, а потом заговорила с незнакомой той доселе суровостью.
– А теперь слушай меня, сестра Инес. Я приняла тебя в лоно церкви испуганной и изможденной девочкой, я приручала дикого зверька, не доверявшего чужим рукам, я взращивала в тебе веру в Бога и людей, неустанно выхаживала уцелевшие в тебе ростки добра. И потому я вправе нравоучать тебя, даже если тебе это и не по душе.
Жалок тот, кто судит ближнего, возомнив себя выше его. Слеп тот, кто не догадывается заглянуть в неказистую раковину, чтоб увидеть жемчуг. И глуп тот, кто твердит заученные слова, не вдумываясь в смысл. Джузеппе упрекает Господа? Да, и значит – он в него верует. Ведь не станешь же ты упрекать дракона из детских сказок за его огнедышащий рык. Джузеппе утверждает, что Господь ошибся? Подумай, Инес, как сильно нужно доверять кому-то, чтоб, не порицая, признавать его право на ошибку.
– Господь не может ошибаться! Мы не вправе даже допускать этого! – сестру Инес била дрожь, слезы лились по бледным щекам.
– Мы не вправе судить Господа, как дети не вправе судить отца! – повысила голос настоятельница, – но мы обязаны давать себе труд задумываться о его решениях, обязаны иметь смелость, чтоб видеть – некоторые из них оказались неверны, и вдвойне обязаны учиться на них, чтобы стать лучше и мудрее. Это и есть истинная вера в Создателя. Не сам ли Господь признал свою ошибку и наслал на мир Великий Потоп, дабы ее исправить?
А потому, если о чем-то я и скорблю, так лишь о том, что острый ум этого юноши не сможет расцвести, напитанный должным образованием. И увы, это тоже ошибка провидения. А сейчас ступай, сестра. Не труди сегодня рук, твоей душе нужен покой. Уединись в своей келье и проведи день в молитве.
Мать Доротея широко перекрестила монахиню и встала. Сестра Инес тоже поднялась, мелко дрожа. Она еще несколько секунд постояла, будто ища какие-то слова, затем поклонилась и вышла, чувствуя, как неловко ступают одеревеневшие ноги. Она действительно отправилась в свою келью и, преклонив колени, надолго замерла. А потом зашептала, все горячей и неистовей.
Трудно сказать, о чем молилась монахиня в тот день. Но глубокой ночью, когда во всех кельях уже давно царила тьма, сестра Инес сидела за шатким столом. Перед нею горела свеча, а на столе виднелись несколько листов бумаги и чернильный прибор. Монахиня долго размышляла о чем-то, черкая по листу пером, будто складывая стихи. А потом отложила лист, исписанный обрывочными словами и густо замаранный исправлениями, взяла чистый, и перо бойко забегало по невидимым линиям строк…
***
Несмотря на изматывающую головную боль и колотье в ране, уже назавтра после событий в переулке Каннареджо Годелот вышел в общую трапезную и был немало удивлен,