встраивании в какую-либо исследовательскую парадигму, безусловно принимаемую сообществом в качестве таковой, или хотя бы обосновываться через понятие ризомы, позволяющее учитывать континуальность и интегрированность переживаний объекта и субъекта познания.
Другая трудность связана с тем, что экспликация современного методологического каркаса в американской славистике очень сложна, практически никогда не прописывается в качестве обязательного элемента, предъявляемого к научной работе, эклектично представлена лишь именами, хаотически разбросанными по тексту, и уловить ее порой просто не представляется возможным. Поэтому, помимо ощущения случайности избираемых стратегий (имен и концепций), возникает вопрос о том, насколько правомерны выводы исследователя, особенно в отношении к иной культуре (вопросы об идентичности), вне учета всего многообразия подходов, имен и позиций (пусть даже и в рамках одной стратегии), уже устоявшихся и общепринятых.
Как ни странно, но новейшие принципы анализа и свободы в интерпретации и понимании России, русских характеров (на примере творчества Достоевского), зачастую отдают стереотипом «русской резервации», повторяют идею вечного возвращения к русским мифам, в том числе и в разговоре о русской идентичности. Россия давно изменилась, а штампы остались прежними. Слависты пишут о Достоевском так, как будто русская идентичность – это всем понятная и неизменная идея, нечто такое, что можно просто объяснить или пересказать, причем в каких-то одноплоскостных категориях и с отсылкой к классику масштаба Достоевского. За этим, как нам кажется, стоит плоская редукция целостного феномена или глубинных смыслов культуры к одному модусу, аффекту, поэтическому мифообразу, или идее-fixé исследователя, отождествляющего себя с писателем (превращающим себя в него), писателя с нацией; «играющего» с его текстами в угоду собственного понимания. Здесь очевидна зависимость рецепции от интерпретативных предпочтений воспринимающего, когда абсолютизируются определенные смысловые пласты произведения: прием двойничества, метод Достоевского, нравственная / безнравственная проблематика, христология или атеизм, психоанализ или феноменология. Выбор «главных» книг Достоевского также определяется субъективными установками / исследовательскими предпочтениями. Постепенно гуманитаристика становится полем методологических case studies, в том числе в отношении к творчеству писателей масштаба Достоевского или «объектов» масштаба России.
Приведем в качестве одного из примеров научного плюрализма монографию о Достоевском «Настигнутые стыдом», принадлежащую американской славистке, председателю Международного общества Достоевского Деборе Мартинсен38. Мы были вправе ожидать, что ученая, в соответствии с заветом Бахтина, позволит нам в «глазах другой культуры раскрывать себя полнее и глубже (но не во всей полноте, потому что придут и другие культуры, которые увидят и поймут еще больше)»39. Возможно, внимание не было бы столь пристальным, если