события была омрачена уже на следующее утро.
Разбудил Ольку доносившийся из-за перегородки голос мамы:
– …Та я ж говорю вам, шо сожгла их тока шо у печке! Эх, как они потрескивали – тока «тр-ресь, тр-ресь»! Особенно кукла! Она ж вся опилками была понабита! – явно насмехаясь, говорила она.
Не обнаружив зайчика в постели, Олька, было, спохватилась, но какое-то мгновение еще надеялась, что мама просто шутит со старшими, и, робко подойдя к ней, подняв огромные страдающие глаза, спросила:
– Мам… А-а-а… мой зайчик где, м-м?
– А ну, мотай отсюдава! Не путайся ты-то хоть тут под ногами! – вскрикнула мама, оттолкнув младшую и, надевая фуфайку, с ухмылкой торжествующего инквизитора добавила. – И зайчик твой тока и запищал!
Слезы слепили ей глаза, сердце разрывалось от горя, прежде ей неведомого – ведь у нее никогда еще не бывало ничего своего, о чем стоило бы горевать:
– Ему же… Да ему же… больно.. было, ма… – и, не в силах более сдерживаться, Олька расплакалась, щедро орошая бархатистую поверхность своих щек.
– А мне, думаешь, не больно было, када… када ваш жеш любименький ба-атя полночи меня шпынял за вас же паразитов?! Вы-то спа-али, а меня пошти всю ноченьку мутузил! Почему вчера воды не натаскали в бак, га?! Дома ни капли воды, а им – этой дурнатой – игрушками им играть понадобилося… А я за их, паразитов, стока тумаков понаполучала!..
Когда они подняли жуткий рев сначала в три голоса, затем за компанию присоединился и Павлик, нервы разгневанной мамы сдали окончательно:
– Та шоб вы все повыздыхали!! – отчаянно вскрикнула она, и, с силой хлопнув дверью, ушла на работу.
Ольку трясло и колотило крупной дрожью, боль казалась невыносимой, а перед глазами только и знали – мелькали полыхающие в печке ни в чем не повинные, зовущие на помощь игрушки… И Анькина кукла… И Толькин мячик… И ее зайчик… И она содрогалась, вспоминая распухшее, такое жалкое и одновременно хищное лицо мамы с почти что черным синяком под глазом…
После внезапного и безжалостного акта аутодафе они, еще не до конца пережив трагедию, продолжали понуро слоняться по избе, а в солнечную погоду, вечно чумазые, угрюмые, словно зверьки у норы, копошились у своей калитки.
И немало еще времени пройдет, пока не притупится боль от столь горькой утраты. Долгие месяцы Олька тосковала по зайчику, скорбела по кукле и мячику и часто горько плакала, а старшие, как могли, успокаивали ее:
– Не ной! И без тебя тошно! – говорила сестра.
– Точно! Разнылась, как маленькая! Их всех теперь все равно не вернешь… – резонно замечал Толик.
А она, размазывая по чумазым щекам слезы, рыдала только горше:
– Да им же бо-ольно бы-ыло… М-аа-аа-аа…
Давным-давно, еще прошлой зимой, пока родители были на работе, а маленький Павлик мирно спал, в честь