новостью Толька.
– А то… Теперь, рази, када лед растаит, може, тада тока и найдут его… если, канешна, рыбы до весны не сожрут. До пятого класса мать растила его растила… кормила, поила, обувала, одевала, у школу отправляла… А он – учудил, твою мать. Не удумайте вы потащицца на ту проклятую речку! Узнаю – убью паразитов!!
У Ольки за перегородкой перехватило дыхание… И едва она подала знак Павлику, чтобы он не проболтался об их преступлении, как мама зачем-то потянулась на верхнюю часть печи, и… обнаружила насквозь промокшую Олькину одежду.
Попало, конечно же, всем троим. Но Ольке было больнее всех, потому что, как только мама сорвала с нее одеяло, она была нагишом…
После этого происшествия заманить на речку Ольку ни зимой, ни летом, ни под каким предлогом больше никому не удавалось: слишком уж неприятными были ее воспоминания, связанные как с беспомощным барахтаньем в проруби, так и со всеми вытекающими из этого последствиями.
Хотя, разве что однажды, ранней весной, брат с сестрой вновь потащили Ольку к реке, но не кататься, а смотреть ледоход – последствие наводнения. Увиденный своими глазами весь ужас разбушевавшейся накануне стихии Ольку чрезвычайно потряс. И потом, на протяжении нескольких лет, она нередко просыпалась среди ночи от только что увиденного кошмара, в котором фигурировали собака, корова и теленок – несчастные жертвы пробудившейся от зимнего сна Жабайки. Словно наяву Олька видела, как на несущихся по разгневанной мутной реке льдинах безмолвно стояли беззащитные и беспомощные животные. Корова и собака с красноречивым, каким-то пугающим спокойствием смотрели на толпу зевак, но о помощи не просили, словно понимая, что уже обречены на смерть. На соседней льдине жалобно мычал, напрасно пытаясь подняться на дрожащие ноги, очевидно, накануне родившийся, напуганный теленок…
Олька тогда не на шутку разозлилась на реку, на зиму, на лед, и на всех взрослых людей за то, что они не спасают, а стоят на твердом берегу и просто смотрят на погибающих на их глазах животных… И еще там, на берегу, у нее началась настоящая истерика. Ни уговоры пытавшихся успокоить ее Аньки с Толиком, ни запугивания отцом, который, не вынося рев, как правило, хватался за ремень, не смогли остановить поток слез, бегущий из глаз младшей сестры. Ольке и самой тогда казалось, что даже если она сама сильно-пресильно захочет перестать плакать, остановиться уже не сможет никогда…
Придя домой, она еще какое-то время не реагировала ни на отца с ремнем, ни на мамину отчитку. Ей, вообще, все стало безразлично, и успокоиться было выше ее сил, потому что, если она даже закрывала глаза ладонями, перед мысленным взором вновь и вновь вставали корова с теленком и собака, а в голове билась только одна мысль: «Они же погибнут… Почему люди их не спасают?.. Почему – наводнение?..»
Следующее происшествие, по сравнению с трагедией на реке, расценивалось ею впоследствии, как простое грустное приключение.
В три