по складам, смеемся, плачем… спим.
Что есть жизнь наша? – сказка.
А что любовь? – ее завязка;
Конец печальный иль смешной.
Родись, люби – и Бог с тобой.
Как беден человек! нам страсти – горе, мука;
Без страсти жизнь не жизнь, а скука:
Люби – и слезы проливай;
Покоен будь – и ввек зевай.
Что есть любить?
Тужить.
А равнодушным быть?
Не жить.
Я знаю, для чего Крадон твердит всегда,
Что свет наук есть зло: для вора свет беда.
Все мыслят жить, но не живут;
Не мысля умереть, умрут.
Мы видим счастья тень в мечтах земного света;
Есть счастье где-нибудь: нет тени без предмета.
Не сон ли жизнь и здешний свет?
Но тот, кто видит сон, – живет.
К жанру эпитафии Карамзин обратился по просьбе «одной нежной матери», которая просила его «сочинить надгробную надпись для умершей двулетней дочери ее», и предложил ей на выбор пять эпитафий, из которых она, как он отметил, «выбрала последнюю»:
Небесная душа на небо возвратилась,
К источнику всего, в объятия Отца.
Пороком здесь она еще не омрачилась;
Невинностью своей пленяла все сердца.
И на земле она, как ангел улыбалась:
Что ж там, на небесах?
В объятиях земли покойся, милый прах!
Небесная душа, ликуй на небесах!
Едва блеснула в ней небесная душа,
И к солнцу всех миров поспешно возвратилась.
Покойся, милый прах, до радостного утра!
Затем Карамзин пишет просто эпитафию, безотносительно к какому-то реально жившему и почившему человеку:
Он жил в сем мире для того,
Чтоб жить – не зная для чего.
А также как «Надгробие шарлатану» (1799):
Я пыль в глаза пускал;
Теперь – я пылью стал.
К эпитафиям можно отнести и пространную «Надгробную надпись Боннету» (1793) – Шарлю Бонне (1720–1793), – «незабвенного, – как считал Карамзин, – друга человечества… великого Философа, истинного мудреца, любезного моему сердцу»6, а также две надгробные надписи в «Письмах русского путешественника»:
Вселенная любовь иль страх,
Цари!