пляжей смотреть на закат, а уходил в поле, чтобы, обливаясь потом на солнцепеке, чувствуя жар на лысой голове, вилами ворочать сено.
В Ясной Поляне жила бедная вдова, у неё в избе сломалась печка, надо было сложить новую. Друг Толстого художник Ге умел класть печи. Они и пошли вдвоём – Ге работал как печник, Толстой как подмастерье. Вряд ли в истории печного дела есть бригада, подобная этой.
Иногда в его рассказах об опрощении проскальзывает юмор и издевка над миром благопристойных людей. «7 Авг. 89. Я. П. Схожу с горшком – поляк адвокат, желал видеть знаменит [ого] челов [ека]».
Мы наблюдаем его жизнь со стороны – с приятной позиции наблюдателя за чужим трудом, чужими стараниями и страданиями. Но даже так мы чувствуем – не можем не чувствовать – каких усилий ему стоило идти против течения. Упорно, много лет подряд, он гнул свою линию и занимался ручным трудом, то орудуя косой, то сапожным молотком, не обращая внимание на неодобрение жены и насмешки недоброжелателей, а также на карикатуры в газетах. Мы ведь тоже – находить смешное в чужой жизни всегда легко – чуть посмеиваемся над чудаком и его усилиями опроститься. А ведь не выходило опроститься до конца. Все-таки была черта, ниже которой даже этот выносливый и неприхотливый человек не мог опуститься. В Оптиной пустыне в общий ночлег он не пошел, а велел слуге просить у монахов отдельную комнату за рубль. Стыдился своей избалованности, но хотел спать спокойно. Монахи, не знавшие, с кем имеют дело, подселили ему в комнату сапожника, который храпел. Толстой, опять же, сам не пошел к сапожнику, а послал слугу, чтобы тот растормошил и просил не храпеть. Робел? Стеснялся? Стеснялся своей графской привычки спать комфортно?
18
Отказ от лишней одежды, отказ от избыточной еды, отказ от ненужных вещей, отказ от размягчающего душу и тело комфорта, отказ от слуг, чтобы делать все или как можно больше самому, самоограничение, воздержание – Толстой отбрасывал, откидывал, отрезал и отнимал сам у себя все, что людьми его круга считалось необходимым для жизни.
Не было еще массового производства, заполняющего мир дешевыми товарами, не было общества потребления в тех масштабах, в которых мы знаем его – а Толстой уже говорил о порабощении человека вещами и привычками к вещам.
Обложившись пуфиками и подушками, такой человек плывет на утлом плоту в небытие и очень доволен этим, потому что курит сигару, обут в дорогие туфли и имеет с собой коробочку с пирожными.
Посредине жизни, представлявшей из себя круговорот людей, едущих в магазины и лавки, сидел Толстой в серой самодельной блузе и, склонившись над обувной колодкой, прицеливаясь близорукими глазами, постукивал молотком по мелким гвоздикам. В Москве он ходил к знакомому сапожнику в мастерскую и брал уроки. Ходил покупать подмётки. Обувь, которую он делал, получалась у него у него дурной, неудобной. Он