зажал. Я ему в последний раз такой клевый наборчик отправил… – Богдан вдохновенно врал, и волна вранья отодвигала слезы и кинжальную обиду оттого, что в конверте оказалось заурядное письмо от какого-то отцовского знакомца, пустышка вместо известия, которое он ждал больше всего на свете.
Как обычно, Даня словеса плел убедительно, и нужно было очень хорошо знать его, чтоб распознать вранье. Гена тогда не знал – и поверил. Дальше они отправились шляться по улицам вместе – а что? Все равно надо было время скоротать.
Так они и сдружились. Богдан был умнее, зато Генка был быстрей, бесшабашней и подначивал Даню на такие штуки, до которых он сам бы не дошел. И еще был в этой дружбе легкий оттенок превосходства. Тринадцатилетний Богдан отлично сознавал, что он – способный мальчик из семьи шахматного гроссмейстера и заслуженного врача, с заранее выстроенной для него линейкой перспектив: комсомол – окончание десяти классов – институт – некая престижная, самим им выбранная профессия – достижения, ордена и тэ дэ. В то время как тощий Гена – троечник, у которого мама – повариха в заводской столовой, а папаша разведенный – пьянь (считай нет его), и перспективы у Гены тоже выстроены: ПТУ – станок на заводе – домино и портвейн по выходным. (Потом, много позже, Богдан догадался, что и Генка тоже чувствовал превосходство – свое, превосходство знающего жизнь пацана, знатного хулигана, перед домашним мальчиком.)
Превосходство Богдана держалось, но истончалось – и наконец лопнуло. Потому что проходили дни, недели, месяцы, а Письмо так и не появилось. Почтовый ящик зиял дырой, и такая же дыра зияла в сердце. Отец бросил их с мамой. Вот что стало ясно. Понятно, они с матерью ссорились. А уж в тот последний вечер как ссорились – оо! Собственно, было глупо надеяться. Отец же сказал тогда матери: «Кончено! Прощай». Но Богдан, идиот, надеялся. Что отец одумается, из своего прекрасного далека – куда он там сбежал? в Лондон, Париж, Калькутту? – он пришлет известие, позовет и Даню, и маму. Ведь мы же были родные, не чужие тебе… нет? Но отец их бросил. Вот уже весна кончалась, подступали жаркие дни – такие же дни, как в прошлом августе, когда мать рыдала на фальшивых похоронах. Письма не было. Стало ясно, что и не будет.
Ну а тогда – чем Богдан лучше Генки? Такая же безотцовщина. Это слово, «безотцовщина», услышанное где-то, ворвалось со свистом и упало на дно души. Богдан – безотцовщина. Ощущать себя таким было странно. В этом было понижение статуса, кувырок по социальной лестнице вниз – к пэтэушникам и чудикам, детям матерей-одиночек, детям пьяных, безответственных, плевавших на них папаш. Но более того, это слово содрало какой-то защитный слой с мира, в котором жил Богдан. Небо придвинулось, стало ниже и грубей. Богдан чувствовал его, небо, ощущал, как оно теперь царапает его наждачкой. Ты, безотцовщина. Брошенный, ненужный пацан.
– Опять пробка на Александровском мосту, – сказал Степа.
На мосту через Межу действительно скучали грузовики, легковушки и застрявший ровно посередине троллейбус.
– Обещают, это, от объездной дороги мост сделать. Давно обещают, угу, – гудел Степа, стоя