как родных. Он искренне обрадовался, заинтересованно и дотошно расспрашивал о наших делах, а потом стал жаловаться на жизнь. Оказывается, через год после окончания нами учебы, школу из мужской превратили в смешанную, и Георгий Иосифович рассматривал это совмещенное обучение мальчиков и девочек как катастрофу и личное несчастье.
– Ведь наша школа была прекрасной в полном смысле этого слова. Это было мужское братство, с понятиями мужества и благородства. А сейчас, что это? Тьфу! Представляете, на верху лестницы (а в нашей школе была удивительная по красоте литая чугунная лестница, ведшая на второй этаж, необыкновенно широкая и звонкая, изготовленная, по-моему, в Касли) стоит девица и с похабным визгом бьет ногой под зад мальчика, который летит вниз по ступеням. Видеть этого не могу. Знать ничего не знают, хитрят и увертываются. Всё. Восьмая мужская школа умерла. Больше её нет. Вы были моими последними любимыми воспитанниками. Пора умирать. Вынести это невозможно.
Этот разговор был полвека назад, уже ушли из жизни мои любимые друзья, ставшие профессорами и заведующими кафедрами горьковских вузов, – Брусин и Жаднов, а в моей памяти четко запечатлелось раздосадованное лицо Георгия Иосифовича, как будто мы говорили с ним только вчера.
Хочу также вспомнить об одном учителе, который в нашем классе не преподавал, но, тем не менее, оказал большое влияние на меня – о Николае Николаевиче Хрулёве, учителе русского языка и литературы, который был классным руководителем параллельного класса «Д». Невысокого роста, располневший и уже немолодой Хрулёв был ленинградцем, а в Ленинграде какое-то время работал актером Большого драматического театра. Он часто вспоминал о своих коллегах по актерскому мастерству из этого театра и особенно часто о Полицеймако, которого он называл великим драматическим актером.
Николай Николаевич организовал в школе театральный коллектив, который ставил многоактные и сложные по драматургии пьесы. Например, в восьмом классе я принял участие в поставленном им спектакле по пьесе Л. Н. Толстого «Плоды просвещения». Я исполнял роль старика, меня загримировали, приклеили усы и бороду, напялили седой парик, наклеили толстый красный нос, вложили под ремень особую подушку-«толстинку», чтобы превратить меня в обрюзгшего старого человека. Я тренировался шаркать ногами при ходьбе, говорить слегка надтреснутым хриплым голосом и читать всем вокруг нравоучения. Николай Николаевич провел немало репетиций со мной, стараясь научить меня «держать воздух», «опирать голос на диафрагму» и произносить длинные монологи. Надо было добиться того, чтобы сложные толстовские фразы, изрекаемые достаточно громким (театральным) голосом, не обрывались на середине из-за нехватки воздуха, и чтобы я не начинал лихорадочно хватать воздух ртом. Школа Николая Николаевича была, с одной стороны, довольно экзотической, а с другой – оказалась полезной позже, когда я стал читать лекции и не раз вспоминал добром его наставления.
На спектакль пригласили родителей