приподнял голову, но не удержал ее на весу.
– Ясно, – сказал Шатков, ухватил его за воротник, рывком поставил на ноги. – Я же тебе сказал, что твоего шефа знаю, можешь его не называть… Хотя мне было интересно проверить… Николаев?
– Николаев, – вяло шевельнул губами в ответ парень.
– А эта сучка барменша – главный ваш локатор? Все наводит и наводит, никак устать не может? ПВО местного значения… Верно?
Парень беспомощно шевельнул вялым чужим ртом, в глазах у него отразилась тоска, такая тоска, что Шаткову даже сделалось жаль его – впрочем, не сообрази Шатков вовремя и не поменяй чашки с кофеем, жалеть бы пришлось его самого.
– Верно? – повторил он вопрос.
– Верно, – с трудом ответил парень.
Это надо же было так повезти: с лету попал в десятку – сам того не ведая, наугад, с закрытыми глазами… Да это даже больше, чем попасть в десятку – это все равно, что вслепую пробить пулей мелкую монету, подброшенную в воздух.
– Уходи! – сказал он парню. – Сам, на своих двоих уходи… Пока я добрый.
– Пушку все-таки отдай, – попросил парень.
– Не отдам. Это моя добыча. Боевой трофей!
– Ты даже не представляешь, что тебе будет, если не отдашь пушку.
– Очень даже хорошо представляю. Также хорошо представляю, что будет с твоим напарником. Как вы его зовете? Афганец?
– Мулла.
– Правильно. Только у мулл бывают такие жирные бабьи задницы, больше ни у кого. Вот что будет с ним, я знаю хорошо. О такой книге, как Коран, он никогда больше не услышит.
– Отдай пушку, – начал канючить парень, – отдай…
Шатков, больше не говоря ни слова, вытолкал его за дверь, хотел было закрыть ее, но задержался и показал пальцем на Муллу:
– Это дерьмо тоже забери с собою. Понял? А пистолет я верну только Николаеву. Из рук в руки. Понял?
Глава четвертая
В чужих городах всегда кроется что-то грустное, древнее – оно проступает незаметно, исподволь: то в темных каменьях неожиданно мелькнет устрашающе угрюмый лик средневекового воина, либо строгая иконная роспись, возникшая из спекшихся воедино разноцветных пятен, и тогда в голове невольно мелькнет мысль, что здесь когда-то была церковь и это место освящено, то на срезах старых скал из пыли и мелкой крошки вдруг проглянут очертания некогда грозной крепости… Тихая печаль возникла в Шаткове и при виде здешнего очень пустынного и очень синего, как в жаркие летние месяцы моря – ни одной лодки, ни одного кораблика, словно бы все умерло, и при виде деревьев с пожухлой рыжей листвой и сухих чопорных-старушек, одетых в черное, рассеянно фланирующих по набережной.
Иногда в их скорбно-тихой стайке появлялся какой-нибудь хмельной шахтер, толстый, как таймень, шалел от собственной непредсказуемости и избытка сил и начинал буянить – слов шахтер не выбирал, для него все слова были одинаковы, и матерные и нематерные, и тогда старушки шустро прыскали от толстого тайменя,