Гортензия немного смягчилась. – Ты очень добр, дорогой брат! Прости, что вышла из себя. Мои житейские испытания действительно суровы – видимо, так уж суждено. Помню, как мучилась наша покойная матушка, хотя к ее услугам были лучшие девушки Антверпена. Похоже, прислуга везде испорченная и расхлябанная!
Мур также помнил о мучениях матушки с прислугой. Матерью она была хорошей, и он чтил ее память, однако прислуге в Антверпене она частенько задавала жару, как и его преданная сестрица в Англии. Поэтому он промолчал и, когда со стола убрали, решил потешить Гортензию, достав ноты и гитару. Вручив инструмент сестре и перекинув ей ленту через шею с самой нежнейшей заботой, Мур попросил ее исполнить любимые песенки их матушки. Это нехитрое средство неизменно приводило Гортензию в прекрасное настроение.
Ничто не облагораживает нас так, как любовь. Семейный разлад уродует душу, семейное единение – возвышает. Довольная и благодарная Гортензия преобразилась, едва коснувшись струн гитары, сделавшись почти грациозной и красивой. От привычной раздражительности не осталось и следа, на смену ей пришла sourire plein de bonté[50]. Она пела с глубоким чувством, ведь эти песни напоминали ей и о матери, к которой испытывала глубокую привязанность, и об ушедшей юности. Гортензия заметила, что Каролина слушает с интересом, и это прибавило ей благодушия, а восклицание: «Хотела бы я петь и играть, как Гортензия!» – окончательно решило дело и растопило ее сердце на весь вечер.
Разумеется, без небольшой нотации о тщете желаний и необходимости упорного труда не обошлось. Гортензия напомнила кузине, что как Рим строился не за один день, так и свое образование мадемуазель Жерар Мур получила вовсе не за неделю и не только благодаря одному желанию стать умной. Это выдающееся достижение стоило ей огромных усилий. Она всегда отличалась упорством и трудолюбием, учителя неизменно восхищались ею и сходились в одном: редко можно встретить талант такой силы в сочетании с прилежностью, и так далее и тому подобное. Говорить о своих заслугах мадемуазель могла часами.
Наконец Гортензия достигла состояния блаженного самодовольства, утихла и взялась за вязание. Опущенные шторы, ярко пылающий камин, мягкий свет лампы придали маленькой гостиной особое вечернее очарование. Вполне вероятно, что его ощущают все трое присутствующих. Вид у них счастливый.
– Чем займемся теперь, Каролина? – спросил Мур, снова сев рядом с кузиной.
– И чем же, Роберт? – задорно воскликнула она. – Выбирай!
– В шахматы играть не будем?
– Нет.
– В шарады и триктрак тоже?
– Нет-нет! Мы оба терпеть не можем тихие игры, в которые играют лишь бы занять руки!
– Пожалуй. Тогда, может, посплетничаем?
– О ком же? Вряд ли нам интересен кто-нибудь настолько, чтобы разбирать его по косточкам.
– Тонко подмечено. Я вынужден отказаться по той же причине.
– Вот именно! Странно, что нам вовсе не нужен третий… то есть четвертый, – поспешно добавила она, оглянувшись на Гортензию, – мы столь самодостаточны в своем