За это же время цепь наполовину перепилила верхний брусок. Пришлось подкладывать две доски и лист железа. Груша висела в проеме постоянно и когда дверной проем завешивали шторками, то незнающие люди при попытке войти в комнату часто бились о грушу головой, к немалой радости лежащего на моем диване отца, разражавшегося при этом гомерическим хохотом, как старый бобер-паралитик. Еще в Пашкиной половине я приколотил на стену между ногами его кровати и старым одежным шкафом самодельную макивару из подушки с сиденья комбайна и отрабатывал на ней удары к вящему неудовольствию «новой мамы».
Хотя комната была условно поделена на две, тем не менее, спали мы на двух кроватях, стоящих в Пашкиной половине – на диване в моей половине, смотря телевизор, часто засыпал отец. Под кроватями хранился продолговатый фанерный ящик с моими вещами, а также штанга и гантели, подаренные Леонидом Филипповичем. На диване мне приходилось спать лишь при приездах Лариски35. Потом, при матушке и благодетельнице Наташе, одна кровать была ликвидирована, а на ее место поставлен большой стол, где мы с Пашкой делали уроки, а я вечерами паял.
Еще на моей половине стояла тумбочка, на которой покоился телевизор. Телевизоров за это время у нас перебывало три штуки. Сначала старинный черно-белый, который привезли еще из Пеклихлебов. Затем родители взяли в кредит цветной отечественный. А в предпоследний год с матерью тоже в кредит взяли японский телевизор «Тошиба». Отечественный цветной телевизор папенька выгодно сбагрил как раз тогда переехавшим в Горовку откуда-то с севера Пищукам.
Теперь же рабочие жили у нас: в нашей с Пашкой комнате. Филиппович им типа зарплату «закрывал», а они у нас строили по амбициозным архитектурным задумкам Натальи Борисовны. Один из них, сварщик был такой чернявый – Николай его звали. Ему два пальца на нашей циркулярке отчекрыжило. Крови много было. Залили перекисью водорода рану, полили зеленкой и замотали бинтом.
– Дядя Коля, а вы и с порезанной рукой быстро едите, – неожиданно для всех заявил вечером за ужином Пашка, внимательно наблюдавший за забинтованной рукой.
– Заткнись, придурок, – после некоторой заминки отреагировал папаша, отвешивая сыну оплеуху. – Коль, не обращай на него внимания. Мелет дурачок малолетний что ни попадя. Мы его давно хотели в интернат для умственно отсталых отдать, да все кормим из жалости.
– Да я и не обращаю, – согласился Николай, с сочувствием глядя на распустившего язык ребенка.
– МилАй, может и пора нам от дурачка избавляться?
– Наташа, не сейчас. Потом поговорим.
После ужина незадачливый болтун был выведен папой в сад и жестоко там избит, чтобы впредь неповадно было язык распускать:
– Хули ты лезешь во взрослый разговор, свинья прищуренная? Совсем нюх потерял? Я из тебя выбью дурь, от мамаши оставшуюся. Будешь как шелковый у меня по струнке ходить.
Среди рабочих молодой еще был один, любитель ондатр есть.