но рассказать о них было некому. В детстве ее папа выслушивал, улыбался, смеялся, и никогда ни один Катькин сон не предвещал плохое – папа был оптимистом и постепенно приучил ее к тому, что все будет хорошо. Потом появились подружки, с которыми Катя и снами делилась, и всякими девичьими мечтами, и они делились, но после Петербурга все поменялось. Не сразу, а как-то незаметно отношения с девочками, да и с мальчишками, потихоньку сошли на нет. Все потому, что Кате стало с ними неинтересно, а им – с Катей. Надо сказать, что интерес к тому, что называют предысторией взрослых отношений, – записочкам, подброшенным мальчиками в портфель, многозначительным взглядам, вечеринкам с полусладким вином или чем-то покрепче в квартире одноклассницы, родители которой рванули в отпуск, зажиманиям на лестничной площадке, неумелым поцелуям – в общем, ко всему, что погружало девчонок в эйфорию, у Кати пропал. Будто его в один миг отрезали. Но Катя никакой горечи не чувствовала, а было у нее ощущение, что между нею и ровесниками появилась стена. И все происходящее за этой стеной вдруг показалось ей пустым, никчемным, ненастоящим, обманчивым. Она перестала покатываться со смеху, когда все покатывались, перестала мечтать сняться в кино, петь на сцене, интересоваться жизнью разномастных звезд. На уроках кройки и шитья не вытаращивала глаза на новенький журнал мод или на чью-то активно обсуждаемую обновку, и все поняли: Катька теперь другая. С этим пониманием табунчик «подружек до смерти» отвалил, не простив Катьке предательства, а она, незаметно для себя, зачастила к Надежде Степановне, проводя в старом кресле, покрытом давно потерявшем ворс шерстяным клетчатым пледом, уютные часы с книжками, коих в квартире учительницы было не счесть. Книги размещались на разнокалиберных полках, упирающихся в потолок в коридоре, двух комнатах, громоздились на письменном столе – таком огромном, что на нем, без преувеличения, могли спать два человека, на подоконниках, всевозможных столиках и тумбочках, и еще шесть полок с книгами висели в кухне.
– Откуда у вас столько? – поинтересовалась однажды Катя.
– От любопытства, – улыбнулась учительница, заваривая чай. – Я когда-то писала рассказы, их в журнале «Юность» печатали. – Она вздохнула. – Хороший был журнал.
– А можно почитать ваши рассказы?
– У меня их нет.
– Почему?
– Дала кому-то, и мне не вернули.
– Хм… Тогда что советуете почитать? – спросила Катя, трогая корешки.
– Начни с Марка Твена, он веселый.
И Катя начала…
В один из дней в конце октября, в любимое время года папы – он обожал шуршать опавшими листьями, обожал делать из них замысловатые букеты, – Катя пришла домой с желто-багряной охапкой, а в кухне, на папином табурете, сидит чернявый пузатый дядька с длинным лицом, узкими, глубоко посаженными глазками, выдвинутой вперед челюстью, как у бульдога, улыбается и пьет кофе.
– А вот и Катерина! – Мама вышла в коридор, пару секунд хмурилась, глядя на листья, но тут же растянула ярко накрашенные