жалел, а как же её не жалеть? Ты вон цельный день пропадаешь. Её и порадовать некому. А бабе что надо? Чтоб жалели. Ты пей, пей, давай, что ли, за баб! Чтоб их!
И Степан Матвеевич начал пить. Пил он самозабвенно, вначале у Василия, а потом, когда у Василия всё кончилось, в том числе и терпение, и тот, не выдержав такого глубокого погружения в бездну спиртосодержащего, оттранспортировал осиротевшего соседа к нему, дома.
Первым нападению был подвергнут обильный бар. В баре находилось так много бутылок, аппетитных бутылочек, пузатых графинчиков, глиняных сосудиков, скопленных за длинную трезвую семейную жизнь, что всего этого богатства хватило более чем на неделю.
Через неделю, несмотря на настойчивые, увещевающие, а порой и угрожающие звонки со службы, он продолжал пить. Степан Матвеевич оказался запойным. Он перестал страдать по покинувшей его жене, можно сказать, что наступило некоторое просветление. Все мысли его стали по-настоящему глубоки и не сиюминутны, теперь они были устремлены в сторону пития и миросозерцания. Деньги в доме ещё оставались, и его стремительную пошатывающуюся фигуру можно было заметить на маршруте дом–ларёк и обратно. Через месяц пришлось перейти на менее дорогие напитки. Мебель и всякая домашняя дребедень вначале тоненьким ручейком, затем и бурной порожистой речкой стали утекать из квартиры. Звонки с работы почти прекратились, и даже сосед Василий стал шарахаться от него при случайной встрече. Всё это нисколько не смущало Степана.
При редких, случайных звонках с работы он ликующе хохотал в трубку, должно быть, выражая тем самым всё своё отношение к суетности этого мира и презрение к звонившим. При не менее редких встречах с соседями по парадной он ускорял шаг и старался укрыться за собственной дверью как можно быстрее.
Один раз он уже был обруган «алкашом» и «бомжарой» не узнавшим его соседом и был пинком выставлен на улицу, где ему пришлось просидеть до темноты, настолько преобразился его внешний облик. Да и внутренняя составляющая поменялась. От солидного, некогда представительного Степана Матвеевича Буреляйло остался какой-то мелкий пшик. Весь он как-то иссох, сгорбился. Взгляд из ясного и уверенного стал бегающим, беззащитно-заискивающим. В речи появились совсем не свойственные ему в прошлой жизни просительные интонации и взялись, чёрт знает откуда, мерзкие уменьшительные суффиксы. Заглянет он в магазин и начнет робко так просить, чуть ли не канючить, водочки с хлебушком и вот той вот колбаски лежалой, серенькой. Обхамят его там, охранник всего, как девку, общупает, чтоб, значит, не спёр чего. Опустился совсем Степан Матвеевич, другим человеком сделался. Прячась от соседей на загаженной детской площадке, он мёрз в игрушечном домике, выглядывая оттуда, опасаясь ментов, как, должно быть, выглядывал кум Тыква в страхе перед сеньором Помидором, и поминутно прикладывался к флакончику с настойкой боярышника, к которой успел пристраститься, и ставил он теперь этот напиток выше остальных прочих.
Мимо площадки прогуливались редкие прохожие. На качелях какая-то мамаша уже с полчаса раскачивала упитанного карапуза. Старухи на лавочке кормили