прочь, чтобы в следующий момент, насладившись триумфом, снова подойти поближе, издать призывный звук и быть готовым удерживать, отбирать, бежать со всех ног, звонко лаять, пытаясь дотянуться до вожделенной цели. А потом, навозившись, наигравшись вдоволь, вдруг лечь, уместить игрушку между лап и, свесив набок влажный язык, благодушно наблюдать за всеми. Вдруг кто осмелится подойти и попробовать все-таки присвоить его трофей? И для Киры в этот момент не делал никакого исключения. Ничего не значили эти ее призывные возгласы:
– Тяпа, Тяпочка! Ну что ты там завалился! Неси, давай играть еще!
И если коварная Кира приближалась хоть на полшага за ту границу, которую Тяпа считал безопасной для своей собственности, он склонял голову к игрушке и издавал утробный рык. И этот рык мог обмануть кого угодно, заставив подумать, что собака настроена агрессивно. Кого угодно, но только не Киру.
И все-таки были в характере Тяпы качества, которые выдавали в нем плебейские корни. Он любил попрошайничать. Причем с Кирой не церемонился. Опирался на ногу лапами и тянул к ней умильную, полную вожделения морду. Конечно, ему перепадали самые вкусные куски. Иногда Тяпа выходил из себя: «Ну, никакого терпения с вами!» И если Кира долго не обращала на него внимания и даже если обращала, но кусок все равно проплывал мимо Тяпиной пасти, он, перебирая задними ногами, как заправский танцор, поскуливал, едва слышно и отчаянно блестел призывными глазами из-под хулиганской челки. Ну какое тут выдержит сердце, скажите на милость? У Киры не выдерживало… Она, воровато оглядываясь, протягивала руку с вожделенным куском, и Тяпа, ухватив его, урча от удовольствия, не столько от предвкушения утоленного голода, сколько от того, что наконец-то заполучил заслуженную и вымоленную добычу, торопился спрятаться с ней куда подальше – так, чтобы никто не выманил, не достал, не передумал.
Иногда Тяпа настырничал и выпрашивал ласку. Кира любила читать и часто присаживалась с ногами на потертый диван или укладывалась на живот на свою кровать. Тяпа незамедлительно оказывался рядом. Подползал под руку, подбрасывая ее головой, вытягивался вдоль тела, близко и горячо прижимаясь к Кире всем своим верным и преданным собачьим существом, тянул лапы, разворачивался, подставляя бок и живот для таких долгожданных ласк. Ласки сыпались, как проливной дождь, Тяпа замирал, боясь спугнуть нечаянное счастье. И глаз становился томным, с поволокой, подернутым набежавшей умилительной слезой. Он доверял Кире безусловно. И она доверяла ему. Иногда ей казалось, что Тяпа понимает человеческую речь, просто не умеет говорить. Не только отдельные слова – «гулять», «игрушка», «служить», – но абсолютно все. Он по-настоящему умел слушать. Садился с напряженной и звенящей, как струна, спиной на задние лапы. Уши всегда в такие моменты были навострены до предела. Он поворачивал голову набок, блестя любопытными глазами, пытался уловить