на пороге и тихо спросил:
– Кира, доченька, ты не заболела?
У нее не было сил ответить ему. Не было сил повернуться, потому что вдруг нежность, прозвучавшая в его голосе, родила спазм в горле. В носу нестерпимо защекотало, и крупная слеза, обжигая, уже предательски ползла по щеке. И наступила божественная пустота. Из которой как раз так обостренно чувствуешь, как больно, оказывается, жить… Кира сжалась и крепко зажмурила глаза. Отец осторожно подошел к ее кровати и присел на край:
– Кира, вставай, пойдем ужинать… Дочка, да что с тобой?
Как он смеет спрашивать ее об этом так, как будто ничего не случилось, как будто не было этого предательства, как будто он не отнял у Киры самое дорогое и любимое существо? Неопознанное чувство вдруг вспыхнуло в ней так остро и пронзительно, что она, пружиной присев на кровати, обняв острые коленки, полоснула его своей… ненавистью. Он отшатнулся и сразу понял: она знает. Откуда Кира это поняла? Из божественной пустоты…
– Как ты мог, отец?
Она впервые назвала его так. Он ничего не ответил. Не смог тогда. И, повернувшись, сразу постарев на десять лет, боком вышел из комнаты.
С тех пор их жизни, как две дрейфующие льдины в открытом море, расходились все дальше и дальше. Отец не заметил ни ее первой и очень несчастной влюбленности, ни желания сбежать из отчего дома. В 90-е у отца стали появляться заказы, он сколотил артель, в доме стали водиться деньжата. Поэтому когда Кира объявила, что едет в Москву учиться, он даже вздохнул с облегчением. Хотя и прихотью считал ее решение, а уж Ирка гундела по этому поводу разве что не все время, пока он отсылал в Москву дочери деньги. Пока та замуж не выскочила. Жалела для нее – для падчерицы. Ну, разве во Владимире учиться не дешевле, не проще, чем в Москве? По-ду-ма-ешь, прынцесса… Он вроде и соглашался с женой, но дочь все равно поддержал. Это был последний красивый поступок в ее сторону, широкий жест на грани театральности. Как же было приятно отвечать на вопросы соседей: «А где Кира учится? Ну надо же… Вот бы мать-покойница порадовалась… Эх…» Он преисполнялся гордости и за Киру, и за себя. Расправлял плечи, выпячивал грудь колесом. Ирка, наблюдавшая за этими метаморфозами, усмехалась. Зло закусывала губу и начинала пилить его с удвоенной силой. Но он, напитавшись всеобщим одобрением и признанием, уже имел силы противостоять и даже один раз так цыкнул на нее, бешено вращая глазами, что Ирка навсегда прикусила язык, поняв, что лучше не ступать по скользкому льду этой темы:
– Ну-ка, баба! Закрой рот! Зае… ло твое нытье… Слушать тошно! Все-то тебе мало…
Ирка растерянно замолчала. Надулась, не разговаривала несколько дней, но тема, похоже, была исчерпана в их семье.
Но это было еще до их судьбоносной с отцом ссоры. Сердце Киры кровоточило при воспоминаниях о своих детских горестях. И самым страшным в них была не Ирина. К ней