не может: опять вон в заграничной Софии концертирует! Привыкла, видно, к ним – к концертам энтим, дюже. Мается без обчения, сердешная. Опять-таки от ухода своего – теряет много: и рукоплесканий, и букетов охапками, и гонорара, видать, нехилого…
А мне-то терять что? Ах, пардоньте, пардоньте, любезные мои! Ну, прибедняюсь чуток – самую малость. Уж вы простите баушку… С кем не бывает?
Забредаешь иногда – чего Лес наш напраслиной гневить? И даже пару слов черкнёшь мимоходом, для разработки руки своей талантливой… Вот бы и радоваться баушке! И возблагодарить за столь щедрый подарок…
Ан, нет, гложет и гложет червь сомнения: у соседа вон, Кащеюшки, читатель косяком прёт, как голодная рыба на кормёжку. (Неужли в впрямь прикармливает чем?!) А уж оды ему хвалебные расточает, что твой Крёз брюликами сорит: так и сверкают-искрятся, так и горят всеми цветами радуги! И что важно, без счёту сорит – до сотни на один его «шедевр» приходится, а то и поболе.
Бывает читаю-перечитываю энти «шедевры» и думаю в тоске:
– Сколько же времени ваял его автор сей?!
И так смотрю на них, и этак, и под углом различным…
– Екарный бабай! – думаю обречённо. – Вот это монумент! Это глыбища! Мне эдакого во веки не сваять…
А по прочтении оного бежать хочется из Леса, сломя голову, куда глаза глядят: ажно пятки зудеть начинают.
Ну да, ну да, честно признаюсь: прочла очередной шедевр! Прочла. Вот и зачесалась рука наваять что-нибудь такое же глыбообразное…
Ан, нет – не выходит. Не получается глыба-то: мелочь одна пузатая выскакивает. Ещё и скалится при этом, редиска, за нос ущипнуть норовит. И ущипнула бы, да побаивается слегка: с клыка моего единственного, яд иногда капает. А чего его бояться: яд, как известно, искры не высекает? Ну разве подмочит иной раз…
Ну, что: всё ещё не признали меня?! Да Яга я! Баушка. Та самая, что перед Новым годом зятька своего любимого лягушатинкой потчевала. Да жив зятёк, жив – не сумлевайся, любезный Читатель! Что ему сдеется-то? Ведь он не просто Ивашка – серая сермяжка: он из Колобковых будет. Выбился, дармоед, во властные структуры, и нос теперь воротит: видом не видит, окаянный, слыхом – не слышит. Высоко сидит – далеко глядит: под носом что деется – не замечает.
Нет чтобы тёщеньке единственной и неповторимой помочь-подсобить: творчество её в массы, так сказать, продвинуть?! Самой всё приходится делать: я и швец, я и жнец, и на дуде игрец. Всё сама, горемычная…
А соседушки-то мои изгаляются, злорадствуют втихаря: рожи обидные корчат, слова неприветные говорят. Кикимора Болотница, подружка злокадычная, «Кулинарией из болота» всех потчует: похлёбки там всякие из грибов поганых, жаркое из лягушек. Между прочем, мой рецептик стащила, окаянная, и на всеобщее обозрение выставила. Одно слово: Кикимора! Теперь мне – убыток, а ей: респект и уважуха полная!
Кащеюшка по старой памяти ещё заскакивает время от времени на пару минут: некогда всё ему, Бессмертному. Статейки занятные тискает: