доисторических судеб индоевропейцев и их языка.
В период между двумя войнами археологические построения располагались между двумя теоретическими крайностями. С одной стороны, на Западе была весьма популярна и остается в определенных кругах таковой и поныне так называемая теория миграций, в рамках которой только и объяснялись все процессы становления исторических наций и народов. С другой стороны, в период увлечения стадиальной теорией Марра была создана «теория автохтонности», противопоставленная теории миграций, которая в нашей стране особенно резко критиковалась в 30-е гг., когда эта теория предстала в облике шовинистической «нордической концепции» маннусской школы археологов, последователей Г. Коссины (см.: [Мещанинов 1930; 1928; Кричевский 193316])17. Безусловно, что в этой критике имелось много рационального, и не случайно наиболее крупные и трезвомыслящие ученые Запада прислушивались к мнению советских коллег (ср.: [Чайлд 1952: 116; Benveniste 1939: 16; Кóčka 1957: 104–109]). Но насколько опасно увлечение гипертрофированной идеей повсеместной автохтонности, являющейся естественным следствием стадиальной теории, хорошо показал А. Я. Брюсов, комментируя в общем выдающееся исследование Т. С. Пассек о периодизации трипольских поселений [Брюсов 1952: 240].
Основной недостаток теории миграций состоит в том, что, не снимая сомнительной гипотезы о единственном точечном центре индоевропейского прамира, она умышленно обходит трудности, создаваемые необычайной широтой распространения индоевропейских языков и индоевропейских культур. Вся история человечества с палеолитических времен изображается как цепь великих и кровавых передвижений; «когда была сочинена миграция, – писал И. И. Мещанинов, – то все стало ей подчиняться, и покорный ориньякский человек шел оттуда, откуда это нужно было исследователю» [Мещанинов 1930: 19]. Разумеется, теперь он шел с Запада, и шел не только в ориньякскую эпоху, но и в халко- и неолит, побуждаемый фактором перенаселения и природной любознательностью, шел, руководствуясь афоризмом Наполеона, что «большие батальоны всегда правы», и неся свою высокую арийскую культуру варварам Востока. Вообще европейские ученые очень быстро осознали, что быть арийцем почетно, и многие не могли избежать искушения если не локализовать прародину индоевропейских археологических культур на территории своей страны, то по крайней мере считать их на данной территории автохтонными. Этот «локальный патриотизм», по выражению И. И. Мещанинова, усугублялся национализмом вновь открываемого археологического пункта [Мещанинов 1928: 200–201], и на этой почве пышно расцветали всякого рода теории, весьма далекие от подлинной науки. Рецидивы такого подхода к индоевропейской проблеме можно наблюдать и в настоящее время, о чем свидетельствует статья М. Малмера, пытающегося доказать автохтонность некоторых профилирующих индоевропейских культур на территории Швеции (см.: [Брюсов, Зимина 1966]). Можно сослаться также на более забавную попытку P. X. Хераса возродить «восточную