дунайские культуры оказали исключительное воздействие на развитие неолитической Европы [Kóčka 1957: 100], и было бы странным искать дунайский компонент в индоевропейском мире лишь в виде пережиточных субстратных (или адстратных) явлений. Поэтому в лингвистике и археологии начинается пересмотр проблемы ЛЛК, подготовленный еще трудами 20-х гг., в результате чего, например, в книге Э. Мейера [Meyer 1948; Kóčka 1957: 108] культура ЛЛK объявляется наряду с культурой ШК типичным индоевропейским археологическим признаком, а К. Штегман фон Прицвальд выдвигает гипотезу об «индоевропеоидных племенах» [Stеgmann 1955]. С полной определенностью высказывается также Б. В. Горнунг, полемизируя с Штегманом фон Прицвальдом, он полагает, что племена, покоряемые носителями культуры БТ и ШК, были по крайней мере лингвистически (!) в такой же мере индоевропейскими, как и интервенты [Гоpнунг 1963: 45; 1964: 6]. С этой точки зрения гетерогенность индоевропейских языков позволяет Б. В. Горнунгу определять как «протоиндоевропейские» различные компоненты, синтез которых дал «праиндоевропейское». По-видимому, такими компонентами в археологическом плане следует считать культуры ЛЛK и ШК. Впрочем, включение всех неолитических культур средней и восточной Европы в индоевропейский мир заставляет либо отодвинуть образование индоевропейского типа культуры и языка в более ранние периоды каменного века, либо все-таки допустить, что преднеолитические предшественники указанных культур не были индоевропейскими. Если пойти по первому пути, то надо принять точку зрения В. Георгиева, считающего, что уже в раннем неолите в Европе существовали основные индоевропейские племена, а культуры ЛЛK, ШК, могил «красной охры» и т. д. принадлежат носителям уже сформировавшихся индоевропейских групп [Георгиев 1958: 276]. Это, однако, не избавляет от поисков праиндоевропейского археологического типа (или типов), а лишь ставит исследователя в более трудные условия (как, впрочем, и второй путь), провоцируя одиозную проблему: где, когда и как возник индоевропеизм? – причем теперь придется блуждать в более туманных дебрях мезолита по следам ориньякского человека, не научившегося еще делать ни глиняных сосудов, ни боевых топоров, которые так нужны для определения благородного арийского происхождения! Даже для эпохи позднего неолита и начала бронзового века этих признаков оказывается недостаточно, и некоторые исследователи указывают также на колесную повозку как на сугубо индоевропейское изобретение ( ср.: [Тэйлор 1887: 178–180; Childе 1926: 86; Дикшит 1960: 471–472]). Однако это утверждение предполагает ответ на два вопроса: 1) чем запрягалась такая повозка и 2) чем она была сооружена. Еще О. Шрадер высказал сомнение по поводу того, что индоевропейцы могли приручить лошадь. Во-первых, искусства верховой езды не было ни у греков Гомера, ни у индов Ригведы; во-вторых, там, где лошадь служит для домашних работ, ее не запрягают в возовую телегу. Но даже допустив, что первоначально индоевропейцы запрягали повозку быками, как это и предполагал И. Тэйлор, мы станем в тупик перед вторым вопросом: каким образом индоевропеец,
