есть не Ваня Пупкин.
– А что вы имеете против Вани Пупкина? Хорошее, честное имя, – сказал Вальдемар.
– Честное, как кардиограмма, – я еще пытался шутить, но надежда, мой компас земной, показывала на север, где холодно, вьюжно, где кочаны капусты и жухлая ботва покрываются морозным пушком, кажется, навечно отменяя тепло и солнце.
Так я познакомился с Вальдемаром. Сейчас Сеня и Ваня поют дуэтом, а я изредка, раз в две недели хожу к Вальдемару в гости. Вальдемар мучает меня туманными обещаниями и я нахожу в этом странное удовлетворение. «Что дано, то дано. Ну, и пусть!», – думаю я порой, темной ночью возвращаясь к себе домой – туда, где, как говорит Вальдемар, кончается асфальт.
10 ноября. Слезы
В гостях у Вальдемара я познакомился с бухгалтером. Он был худой, стремительный и нервный. Он громко говорил, и все у него получались нехорошими людьми, – все так и норовили его обмануть. Он впрыскивал в воздух злость, а глаза у него были сухие, как деревья поздней осенью.
– Вы сами-то хоть плачете иногда? – спросил я.
Вальдемар меня одернул, а потом сообщил тайком, что бухгалтер никогда не плачет. У него что-то крайне личное стряслось, о чем он никому в подробностях не рассказывал, но пару раз дал понять. «У меня все уже позади», – примерно так сказал он Вальдемару.
Узнав про неспособность бухгалтера плакать, я содрогнулся.
– Без слез невозможно жить, – сказал я Вальдемару, когда тот выдал мне тайну нервного бухгалтера.
Он в ответ только плечами пожал.
Если бы мне пришлось выбирать, от чего отказаться – от умения плакать или от умения любить, то я оставил бы себе слезы. Они даруют освобождение.
У меня есть знакомый портной, который шьет корсеты для балерин. Работы у него так много, что для жизни места не остается. Я не знаю, что бы с ним случилось, если бы он – будто бы ненароком – не колол себе иголкой пальцы.
– Тогда я бросаю все и плачу, – говорит он.
Производительность его труда растет, качество корсетов улучается, заказов становится все больше и, работая, как заведенный, он однажды мог бы выскочить из этого круга в каком-нибудь страшном направлении. Но у него есть иголка, к ней – слезы, а после них – облегчение.
Слезы вымывают из организма обиду, горечь и страх. Я например, поплакав, чувствую себя воздушным шариком, рвущимся к небесам. В такие минуты мне кажется, что я могу запросто унестись куда-то далеко, где ничего нет, кроме бесплотных струй ветра, гудящих как электрические провода.
Как-то я ехал в метро с Сеней. Дело было вечером. Я смертельно устал, а Сеня некстати сказал мне что-то страшно обидное. Не помню что. Я громко зарыдал, перестав бояться за свой внешний вид, за распухающий нос, за текущие из него сопли, за оторопь посторонних людей, за Сеню, обидевшего меня походя и наверняка не со зла. Сеня испугался. Он принял меня за психопата, а я, угадав его мысли, завыл еще громче, будто меня истыкали ножом, а слезы – это моя кровь.
Да,