мельком рассматриваю ее зубы, страшный оскал, а потом поднимаю взгляд и, не дотрагиваясь, чувствую, как приятен этот мех, если провести рукой. И тут же слышу теткин окрик: «Отойди от лисы. Ее трогать нельзя».
Иногда лисица исчезала, и на этой же страшной козлиной роже повисал окорок. Я пряталась за угол шкафа, чтобы понюхать так чудесно пахнущий окорок. Но тетка вроде только этого и ждала: «Отойди от окорока!»
Я знала, что окорок трогать нельзя, даже нельзя прикасаться. Этот окорок висит здесь, а потом его повезет тетка к Константину Герасимовичу в Курск. Его я не помню совсем. Это папа Горика и Татки, моей двоюродной сестры, которую я в тот приезд совершенно не помню. Ей очень много лет – одиннадцать, она большая и не играет с нами.
Из обрывков разговоров я понимаю, что Константин Герасимович тоже в тюрьме. Это мне не кажется ни страшным, ни странным. Но к окороку я даже не думаю прикасаться, хотя вдыхаю этот чудный запах сладкого дыма и еще чего-то очень вкусного, стоя за углом шкафа.
Константина Герасимовича я никогда не видела. Он вошел в мою жизнь именно этим окороком. Уже потом я узнала, что Константин Герасимович – сын священника, приехал из Западной Украины, служил землемером, снимал у Клавдии Ивановны, моей прабабушки Курдюмовой, комнату, и тетя Леля, не видя его, влюбилась в его голос. Придя навестить бабушку, она за стенкой услышала прекрасный мужской голос, который пел романсы. На единственной уцелевшей фотографии Константин Герасимович, с бритой наголо головой, что особенно подчеркивало его крупные черты, с мясистым носом, в круглых очках, производит впечатление человека умного и гордого и напоминает белогвардейского офицера из фильмов того времени.
Его арестовали почти одновременно с папой. В феврале 38-го. Вернувшись из командировки, Константин Герасимович, не раздеваясь, только поставив чемодан, сказал тете Леле: «Я сейчас. Накрывай на стол. Только сбегаю на угол купить папиросы». Больше его тетя Леля не видела. На улице его попросили зайти в НКВД за какими-то разъяснениями. Из Рыльска Константина Герасимовича переправили в Курск.
Потом дошли слухи, что его застрелили прямо в кабинете следователя на допросе. Он замахнулся на следователя стулом, а тот выпустил в него обойму. «Десять лет без права переписки», – сказали тете Леле, и она перестала ездить в Курск и выстаивать ночи для передачи окорока.
Мы тогда не знали, что «десять лет без права переписки» означает расстрел, и ждали.
И вот настал день. Мы возвращаемся домой, у мамы на руках сверток, завернутый в салатное теплое одеяло. Мы – это вся наша семья: тетя Леля, Татка, бабушка, которая приехала помогать маме, я и Горик. Мы идем быстро по пыльной дорожке, я подбегаю к забору и в тени рву маленькие ромашки, зажимаю их в кулачке, подбегаю к маме и кидаю их сверху на салатное одеяло. Я подпрыгиваю, пытаясь увидеть брата, и стараюсь улыбаться. «Они развернут братика, увидят цветы и поймут, что я никакая не эгоистка».
Это слово мне страшно не нравилось. Оно представлялось темно-фиолетовым,