которые лишь соглашаются, но себя не исправляют и радуются, не вникая в суть.
Учитель сказал:
– Главное – будь честен и правдив; с теми, кто тебе не равен, не дружи и не бойся исправлять свои ошибки.
Учитель сказал:
– Можно с полководцем разлучить солдат.
Но нельзя стремлений у простых людей отнять.
Учитель сказал:
– Это не Ю ли, кто не стыдится стоять рядом с одетыми в меха лисицы и енота, когда на нем накинут изношенный халат, подбитый сбившейся пенькой?
Коль не завистлив и не жаден,
Что может сделать он дурного[76].
Цзылу эти стихи повторял всю жизнь.
Учитель на это заметил:
– Для достижения добра этого недостаточно.
Учитель сказал:
– Становится известно, как стойки сосна и кипарис,
Лишь с наступлением холодного сезона.
Учитель говорил:
– Знающий не сомневается,
Человечный не тревожится,
Смелый не боится.
Учитель сказал:
– С кем можно сообща учиться, не всегда годен для того, чтобы вместе с ним идти по пути; с кем можно идти по пути, не всегда годен для того, чтобы вместе с ним на пути прочно стоять; с кем можно стоять прочно, не всегда годен для того, чтобы вместе с ним применяться к обстоятельствам.
Колышутся, волнуются
Цветы на ветках сливы.
Я ли о тебе не думаю?
Да дом твой далеко отсюда[77].
Учитель по поводу этих строк заметил:
– Не думает. А если бы думал, то было бы недалеко.
Глава 10. В своей деревне
В своей деревне Конфуций казался простодушным и в речи безыскусным, а при дворе и в храме предков он говорил красноречиво, хотя и мало.
В ожидании аудиенции, беседуя с низшими чинами, он казался ласковым, в беседе с высшими чинами – твердым.
В присутствии князя он двигался с почтительным и важным видом.
Когда князь приказывал ему принять гостей, он как бы и в лице менялся, и ноги у него будто подгибались. Он кланялся по сторонам стоящим вместе с ним сановникам, поднимая к груди сложенные руки, при этом его одежда не собиралась в складки, и спешил вперед, растопырив руки, словно крылья.
Когда же гости уходили, обязательно докладывал:
– Гости уже больше не оглядываются.
Когда входил в дворцовые ворота, казалось, изгибался весь, словно в них не помещался. При остановке не вставал посередине и проходил, не наступая на порог.
Подходя к престолу, он как бы и в лице менялся, и ноги у него будто подгибались, и слов ему, похоже, не хватало.
Вот, подобрав полу, он поднимался в зал, казалось, весь изогнутый, и, затаив дыхание, словно не дышал. Когда же выходил из зала и спускался на одну ступень, его лицо выражало облегчение и он казался удовлетворенным. Спустившись с лестницы, спешил вперед, растопырив руки, словно крылья, и с благоговейным видом возвращался на свое место.
Когда