отца, Серёжка почему-то ничего не
спрашивает. Майка на его груди прилипла от воды (наверняка на полу ванной после него и сегодня
осталась лужа, за что вчера ему влетело от матери). Пауза затягивается. Ирэн уже долго и
однообразно гладит по голове своего «Серёньку», а Роман не может отвести взгляда от его хрупких
плечиков и ключиц под узенькими лямками маечки. Он пытается оттолкнуться мыслью, что это всё
же не его сын, но от низости такого довода его даже передёргивает – неродным Серёжка не был
для него никогда. Серёжке-то отец сейчас даже важнее, чем тому, своему, в кроватке. Неужели у
него будет и третий отец? *5
* * *
Неизвестно, сколько перегорал бы ещё у дверей Роман, если бы Серёжка не сделал робкое
движение что-то сказать. Опережая его вопрос, Роман рвёт за ручку и выскакивает, наконец, на
лестничную площадку. Тут же он спохватывается о забытом чемодане, но понимает, что сейчас за
ним уже не вернёшься: страшно даже на мгновение напрасно обнадёживать Ирэн. Сейчас она ещё
сидит, так же застыло обняв сынишку. А через минуту, конечно, заплачет.
109
Ухватившись за перила, как моряк во время качки, Роман переводит дух. Сердце беспорядочно
трепещет на нервном взлёте, но тут, на нейтральной территории, уже нет синих глаз Серёжки и
Голубики. Сейчас надо просто спокойно и неслышно уйти. Роман почти на цыпочках по-воровски
спускается по ступенькам: ведь сейчас за дверью наверняка прислушиваются к его шагам. Только
что он ворует? Себя самого из своей неплохо устроенной жизни? Однако же, самое трудное
преодолено. Да, да, да, черт возьми! – всё это тысячу раз подло, но где взять силы против этой
низости, против древнего зова самца, мощным корнем проросшего через тонюсенький пласт
личности? «Да неужели я всё-таки ухожу? Ухожу от женщины-судьбы, от той, кого встретил ещё в
детстве?! Как мне это удаётся? Как удаётся уйти от детей? Как удаётся обмануть своих родителей
и добрейших родителей жены? Как получается обмануть Серёгу, который бросился к нам в
объятия, узнав, что мы всё-таки встретились? Что со мной происходит? Ведь я же добрый и
порядочный! Или уже нет? Да, конечно, нет. Я всего лишь привык считать себя таким. Но как не
измениться от того, что я делаю? Ведь я просто обязан уравняться со своими поступками. А если
так, то, значит, я уже подлец…»
Странно, что в этом тотальном дерзком разгроме собственной жизни обнаруживаются восторг и
наслаждение. Разрушение пьянит так, будто в жилы вливается какое-то дурманящее тёмное вино
(«тёмное» не от цвета, а от тьмы), позволяющее видеть реальность как на изломе или над
бездной. Испытывая это ощущение, Роман не задумывается о нём – до анализа ли тут сейчас?
Однако, задумавшись, он обнаружил бы, что со вкусом этого вина он знаком уже давно. Он знает
его ещё по вытаптыванию свежего снега в огороде, с момента, когда, поскользнувшись