на рентгеноснимке. Он, она, трое детей, маленький лес в оцеплении людей, деревень – вот и весь их мир, чтоб кружить по нему, как на пуантах взвинченных. И вдруг стихать, прижавшись щекой к стволу, глаза прикрыты.
Черная бурка и брови серебряные – мужчина. А женщина – в светло-охристой шубке, лицо в гриме, как в театре Кабуки. Тушь, белила, немного охры. Горьковатая скобочка рта. И глаза – прикипевшие изнутри к этой маске. То ли черной мадонны, то ли белого мима, будто касание мирам иным.
И-йеху, и-йеху – поют они на лету, а мы бежим под их взволнованным неземным гомоном, запрокинув головы. И вдруг тишь. Просека, насыпь, узкоколейка. Сидят на ветвях, глядят на ту сторону, а там – как в зеркале – они же сидят на верхушках, смотрят. Одна семья, расколотая этой железнодорожной насыпью навсегда. Не перейти им ее. Потому что они, хулоки, эти ласточки человекообразные, не могут ходить по земле.
И я вспомнил того Айболита Казиранги, девочку он выхаживал, с ее младенчества. Та упала, тронув в лесу провода под током. Кома. Три года провел с ней. Теперь клеть построил, просторную, высоко в небе эту клеть повесил, на дереве. Подымает еду ей лебедкой. Ждет, когда из-за гор придут гиббоны, единственная в этом краю семья. Мальчик там есть, в этой семье, свободный, ищет пару. Каждое утро приходит к ней, трогают через прутья друг друга, пальцы соединяют, смотрят в глаза, молча. А в тот день, когда доктор нас взял с собой, этот седобровый мальчик сидел в стороне, на дальней ветке, а она меж прутьев глядела ему в спину. Он что-то к груди прижимал ладонями, алое, как уголек, и, чуть обиженно вытягивая губы, кидал на нее краткие взгляды через плечо. Цветок это был в ладонях. Цветок мандара.
И-йе-хууу, и-йе-хууу…
Гувахати
Зойка тогда была то ли где-то в начале, то ли в конце четвертого месяца беременности. И вообще мы тогда не очень понимали, когда же это зачатье случилось, и подначивали друг друга непорочным. Позади было пол-Индии, джунгли, заповедники, она держалась молодцом, закусывая приступы тошноты яблоками – там, где удавалось их добыть. И вот мы оказываемся в жутком городке Гувахати на границе Бенгалии и Ассама, в гостиницы там без особого разрешения не селят, ни туристов, ни даже индусов там не встретишь. Потоки грязи текут по улицам, схлестываясь, волоча людей и автобусы. Мы добираемся на остров Умананда, который посреди Брахмапутры, там маленький монастырь, в саду его нашли себе приют последние золотые лангуры. А на обратном пути к вокзалу (вдруг солнце выглянуло, преобразило всё) спонтанно решаем наконец разведать – кто ж все-таки там в животе у нее, у нас. Кружим по улочкам, и вот – вывеска на доме на курьей ноге. Входим, спуск во тьму, судя по обстановке – доктор, если он и есть там, то скорее всего с кухонным ножом и градусником, вряд ли что-то большее можно ожидать. Перед нами в очереди – девочка, школьница, с удивительным тихим осенним лицом. Потом нас ведут по каким-то голым катакомбным коридорам, тишь, ни души. Доктора зовут Хазарика, мужчина, лет сорока. Входим в кабинет: