не думал, любезный, просто позабыл, не взыщи уж!
Но Моська продолжал оставаться мрачным и смущенным…
На следующий день, напутствуемый наставлениями Рено, Сергей отправился представляться государыне.
Вот и дворец. Мелькнули огни ярко освещенного подъезда.
Была минута, когда Сергею захотелось крикнуть кучеру, чтобы он ехал назад – такое смущение, такая детская робость вдруг его охватили, но он, конечно, ничего не крикнул.
С лихорадочной торопливостью он вошел в сени. Дежурные камер-лакеи вежливо, но без особенной почтительности ему поклонились; один из них подошел и спросил, что ему угодно.
Он, как и было условлено, попросил вызвать Нарышкина.
– Знаю-с, – ответил камер-лакей, – пожалуйте!
Сергей оправился перед зеркалом и пошел за ним, не замечая, куда идет. Он чувствовал дрожь в ногах, кровь то приливала к его щекам, то отливала.
«Да что же это такое? – отчаянно подумал он. – Ведь этак нельзя, ведь этак я и слова сказать не сумею… Ну, не понравлюсь, так что ж за беда!.. Ведь ничего из этого не выйдет… дадут понять… тот же вот Лев Александрович откровенно скажет – и отправлюсь я опять в Горбатовское или куда хочу… Отправлюсь прямо с Рено за границу… во Францию… в Париж!.. Еще гораздо лучше… зачем же мне робеть!..»
Такие мысли сразу его успокоили. Он огляделся, увидел себя в высокой и обширной зале, увешанной картинами, заставленной вазами, статуями.
– Извольте обождать здесь, сейчас доложу, – произнес его проводник и скрылся за портьерой.
Через минуту вышел Нарышкин, как и всегда, улыбающийся и довольный. Он быстро оглядел Сергея.
«Одет безукоризненно, к лицу причесан… заметно небольшое волнение, глаза блестят… прелестный мальчик!»
– Ну, это хорошо, ни на минуту не опоздал, а у нас аккуратность прежде всего – государыня в этом сама пример подает, – сказал он, взял Сергея под руку и ввел в соседнюю комнату, в глубине которой, за двумя карточными столами, сидело небольшое общество.
Сергей успел заметить полную женскую фигуру, лица которой не было видно, так как она наклонилась в это время над столиком и записывала мелком, заметил рядом с нею толстого, неуклюжего человека; мелькнуло перед ним и третье лицо – худощавого молодого франта, небрежно развалившегося в кресле.
Франт поднял на вошедших свои темные усталые глаза; как будто легкая усмешка промелькнула по мелким чертам лица его, а затем он тотчас же опустил глаза, тихонько зевнул и потянулся в кресле.
Нарышкин оставил Сергея, подошел к склонившейся над столиком даме, что-то шепнул ей.
Сергей услышал ее приятный голос.
– Сейчас… сейчас! Двадцать… пятьдесят… Лев Александрии, садитесь, докончите за меня партию.
Дама бросила мелок, встала с кресла и сделала несколько шагов к Сергею.
Он увидел величественное, красивое и несколько строгое лицо императрицы. Складка между бровями особенно резко выделялась.
Он наклонил голову и сделал