престиж в глазах знакомых оставался незатронутым. Или же он сделал это для того, чтобы скомпрометировать меня и моего мужа и просто причинить неприятности. В любом случае все это выглядело отвратительно, и я жаждала расплаты.
Я написала мужу, который рассказал обо всем своему начальнику. Последний посмеялся над этой историей, сказав, что я поступила правильно, и посоветовал больше не думать об этом. Затем я рассказала Орлову. Он так же, как и я, счел, что будет забавно отослать портрет, и попытался сделать это по одному из нескольких возможных каналов. Немецкий цензор не допустил бы, чтобы он дошел до места назначения обычной почтой; и, конечно, ни одно из посольств нейтральных стран не согласится, чтобы его перевезли их курьеры. Мы пришли к такому выводу, посоветовавшись с американским поверенным в делах; никто из членов Красного Креста тоже не мог взять на себя перевозку такого нежелательного груза. Очевидно, этой картине предстояло остаться в моих руках в качестве ненужного подарка, который неизвестно куда девать.
Моя свекровь, которую чрезвычайно взволновало это происшествие, посоветовала мне разорвать портрет и вернуть в сопровождении оскорбительного письма, но я скорее испытывала холодный гнев, чем кипела гневом, и считала, что подобный поступок не выразит моих чувств.
Я убедила Орлова положить отвратительную вещь в свой сейф, что он и сделал, там она и хранилась до тех пор, пока мне не пришлось покинуть Россию. Тогда он вернул портрет мне как память об одном из моих друзей, сказал он, и как рекомендация Троцкому-Бронштейну[45] в том случае, если большевики схватят нас на границе! К счастью, этого не произошло, и, думаю, Вильгельм больше не посылал мне своих портретов.
Глава 8
Русско-японская война
В течение этих первых лет я делила свое время между обязанностями по дому с его детской и насыщенной светской жизнью, личной и официальной. Я стала ощущать, что у меня появляется много друзей – как мужчин, так и женщин, и я во многом становлюсь русской. Мне нравилось все, что я делала, и хотелось, чтобы те, кем я восхищалась, почувствовали мою симпатию и мое восторженное отношение. Они, похоже, поверили в мою искренность и вскоре полностью приняли меня.
Молодость и приподнятое настроение не помешали мне увидеть много печального в России. И в деревне, и в городе распространялось какое-то тоскливое настроение, сулившее в будущем беду. Особенно отчетливо оно стало ощущаться к концу 1903 года.
Я предприняла ряд довольно оригинальных попыток начать вести наше домашнее хозяйство. К счастью, у меня было немного теорий, да и от тех вскоре пришлось отказаться. У домашних слуг были свои традиции, и они считали их более важными, чем идеи какой-то пришелицы. Мне легче было перенять их привычки, чем им воспринять мои. Они всегда называли все «нашим», прилагали немало усилий, чтобы наши небольшие приемы имели успех, и очень гордились ими. Все слуги были «нашими детьми» и такими же членами семьи, как мы сами. Они надеялись, что мы позаботимся о них, будем интересоваться их личными делами,