льда отчетливо искрилась в лучах низко нависшего над горизонтом солнца. Ребятне раздолье, а осаждающим – мучение.
Затем перед ними предстали распахнутые настежь крепкие дощатые ворота, стянутые сверху и снизу широкими железными полосами.
Над воротами угрожающе зависла большая квадратная башня, сложенная из обычных дубовых бревен. Дальше начинался уже сам город.
За все это время людей на улицах посада, кроме нескольких ребятишек в драных шубейках, с радостным визгом барахтающихся в сугробах, Константин почти не видел.
«Ага, реквизита одежного уже не хватает», – возликовал было он, но затем притих, ибо едва они въехали в сам город, как людей на улицах заметно прибавилось.
Причем каждый из случайных прохожих, куда бы он ни шел, едва заметив вереницу всадников, останавливался и чуть ли не с раскрытым ртом внимательно разглядывал Костю и его спутников, пока те не уезжали далеко вперед, исчезая из поля видимости.
Одежда на всех горожанах, встреченных по пути к княжескому терему, разнообразием не отличалась. Если мужик – стало быть, на нем шапка из темной или светлой овчины, такая же шуба, тулуп или зипун – поди пойми, как оно тут называется, да и головные уборы также особой изысканностью не страдали. На ногах лапти, реже сапоги.
Женский пол почти не отличался от мужского, разве что на головах у баб были тяжелые темно-серые платки вместо шапок, а особы помоложе поверх них накидывали что-то более узорчатое и яркое.
Зато в княжеском тереме и с одеждой, и с обувью разнообразия было не в пример больше.
Дворовые люди, которые шустро приняли конские поводья у изрядно притомившегося с непривычки Константина, тулупов не имели вовсе. Зато рубахи у них были чуть ли не всех цветов, а у некоторых еще и с узорами, шедшими узкой полосой по вороту.
Аналогично и с обувью – здесь уже не редкостью были сапоги, хотя и тут попадались лапти.
Вечером, дав всем прибывшим время переодеться и вообще привести себя с дороги в порядок, Ингварь закатил пир.
Гостей усадили в самой большой светлице терема – где-то метров пять на восемь, и все дружно обменивались комплиментами, не забывая воздавать должное закускам, щедро выставленным на широком столе, установленном буквой Т.
Перекладина этого стола находилась на небольшом возвышении типа помоста, и сидели за ним всего семеро.
В середине, разумеется, сам Ингварь, уже седоватый, в годах, коренастый и плотный; рядом его супруга, которой Костя успел отвесить не менее пяти комплиментов, отчего она разрумянилась не на шутку. По другую руку от князя сидел старший сын хозяина, тоже Ингварь, совсем молодой темноволосый юноша.
Тут же расположили Костю с боярином Онуфрием и еще двоих князей, статус которых – то ли гости, то ли совместные с Ингварем совладельцы Переяславля. Вообще-то такое, насколько знал Орешкин, бывало часто. Даже Москву, точнее доходы с нее, причем гораздо позже, великий князь завещал сразу всем своим сыновьям в равных долях, так что уж тут говорить про Переяславль.
Словом,