шикарнее, чем сам земной шар, – все еще блестят концы латунной штанги, основание темного дерева поцарапано, но рассыхаться даже не думает. Если бы одна из девушек приподняла глобус, вторая могла бы увидеть снизу латунную табличку с монограммой «H.dB.». Ни одна живая душа уже и не помнит, что давным-давно кто-то стащил этот глобус с остановившейся перед чайной в Алатскиви богатой подводы. Старый почтовый тракт из столицы Лийвимааской губернии Риги в столицу России, священный Петербург, лежал тогда через Причудье – не поехал и писатель Оноре де Бальзак через болота на противоположном берегу озера.
Больше всего Серафиме нравится похожая на сплюснутую репу Латинская Америка. Она никак не может забыть, как заменяющий учитель, худой юноша с усиками, рассказывал, что в Бразилии люди поют и танцуют, даже надрываясь на непосильной работе, и собираются вместе на ярких многокрасочных карнавалах, парадное шествие которых растягивается на расстояние, как от Вороньей до Чёрного Посада. Учитель эстонской школы сказал бы, разумеется, «от Варнья до Муствеэ», ибо так названия этих мест звучат по-эстонски.
Уже несколько лет по утрам нового года девицы пекут лепешку и выбегают с ней на улицу – вдруг да встретится мужчина, ему лепешка, а ей, возможно, вскоре замуж посчастливится выйти. А то вдруг попадется кто чужой, возьмет с собой, увезет в неизвестность, в дальние края? Только как же тогда братья и сестры, родители, бабки с дедками, родственники и соседи? Нет, Серафима вовсе не хочет никуда уезжать, а Аполлинария и подавно – очень привыкла она к крепким, но при этом бережным объятиям Харитона. Аполлинария немного завидует Серафиме, потому как с лепешкой в этом году повезло именно той, – что из того, что лепешка досталась девяностолетнему старцу Акиму, – все-таки мужчина встретился, не женщина.
Но Серафима так хороша собой, что старухи на деревне уже шепчутся, мол, не выйти ей замуж, разве кто осмелится покрыть такую.
Начало августа. Распахнуты окна привлекательного беленого известкой каменного домика. Ветерок шевелит кружевные занавески. Изнутри доносится позвякивание серебряной ложки. Потомственный рыбак Дементий ест суп вприкуску с ломтем холодного мяса и картошкой со сметаной. Семья с едой уже покончила. Дети, розовощекие беленькие ангелочки, умчались на двор. Жена Дементия смотрит на мужа. В ее взгляде смесь отвращения и умиления. К мясистой нижней губе Дементия прилип листик щавеля.
Каждый второй вечер, за исключением воскресений и церковных праздников, Дементий оглаживает свою жену Миропию, становящуюся из года в год все мягче и притягательнее, пока она не смягчается и не уступает, – по-прежнему почти сердито мотая головой, будто в первый раз, будто они еще девчонка и мальчишка, а не прожившие двадцать семь лет в супружестве мужчина и женщина. Крупное тело Дементия быстро становится липким от пота, он тяжело дышит, но никогда не спешит. Когда твердый, как у юноши, член он вводит в промежность жены, иногда спереди, реже – сзади, та уже полностью готова и принимает мужа, как иссохшая в засуху земля впитывает в себя проливной дождь. Женщина вскрикивает, выгибается