тятя.
Красавица, значит. Я сосредоточенно плету косу.
– Гут морген, – улыбается Лайя и смотрит на меня. – Как прогулка?
Пожимаю плечами. Покончив с косой, сажусь за стол, подношу чашку ко рту.
– Барух атах Адонай элохейну мелех хаолам, Шехакол Нийе Бидваро, благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, кто создал всё словом своим, – я стараюсь читать молитву с подобающим благоговением.
– Амен! – радостно восклицает тятя.
Что же, раз уж красавицей мне не бывать, постараюсь стать хотя бы хорошей еврейкой.
6
Лайя
Выхожу во двор я,
собираю яйца
и смотрю на небо
в поисках чего-то,
хоть чего-нибудь.
Ночью шелестели
листья… Или крылья?
Я оборотилась,
глянула в окошко.
Лебедь, лебедь, лебедь
сел на нашу крышу,
смотрит на меня.
Я застыла камнем.
Лебедь, лебедь!
Лебедь вдруг
расправил
крылья и
вознёсся в небо.
И с той самой ночи
я молюсь усердно,
чтобы повидать
эту птицу вновь.
Больше не застыну
я столбом соляным,
распахну окошко,
полечу за ней.
Вновь вожу глазами
по коре древесной,
по листве узорной,
и по облакам.
Ветви, словно руки,
словно мои руки,
тянутся к чему-то
ввысь,
и ввысь,
и ввысь…
Дом наш ночью давит
жёрновом тяжёлым,
давит мне на грудь.
Пусть внутри тепло мне,
пусть внутри светло мне,
но куда же мёртвым,
старым мёртвым доскам
до ветвей шумливых
полога лесного?
Спать в лесу хочу я,
вольном и зелёном,
Дом мой – это Кодры,
только там мой дом.
Утром снежным
мне тревожно,
это значит —
что-то близко.
Лишь моргну —
всё изменилось,
вот чему нас учит
лес:
искры хватит,
чтоб сгорело,
чтоб истлело всё
дотла.
В душе пожар,
я как струна.
Вся наша жизнь
гнетёт меня.
Гнетут молитвы,
святые дни:
святое от светского
отдели.
Благочестив
всегда отец,
так день-деньской,
и где конец?
Одно и то же
от зари до зари.
Вся слава дщери
Царя внутри.
Манят меня
далёкие дали
там, за днестровскими
камышами,
там, за околицей
скромного штетла.
Сердце щемит,
душа не на месте.
Как же мне слиться
со всеми вместе?
Как