какие ещё последуют «потом», но не верила ни единому слову. Просто Ёшка ленив для Судных дней.
Вот и хватается за свой Гусятин – чтобы не поститься и в синагогу не ходить.
Следующие «потом» были про то, как:
– …поливали керосином еврейские дома…
– …увозили телеги награбленного с тех пепелищ…
– …а одного еврея вздёрнули на виселице за шпионаж (чихнул 3 раза – апчхи! апчхи! апчхи! – когда германский аэроплан в небе пролетал!)…
А в Сагадоре… якобы… женщинам отрезали груди (за то, что у свиней течки нет).
Но про Сагадор мне не придётся услышать: меня прогонят из шалаша.
Тут я посмотрела на бабушку.
Слепое лицо её едва выгребало из темноты.
Но с самых донцев старого её лица, обращённая на Ёшку, завивалась мышца взгляда такой оголённой силы, что я испугалась.
Ёшка сидел спиной ко мне, и спина его выдавала, что он утомлён, сыт. И что ему не терпится уйти. До следующего года.
Но тогда зашуршало в абрикосовых взвосях в нашем саду. Клеёнка надулась на шалаше. Быстрый ливень пошёл.
– А в Сагадоре они стали хватать женщин прямо на улицах! – добавил Ёшка, и нахальные глаза его в обмаке сагадорских видений стали скучны.
– Шейндел, выйди! – накинулись на меня мама и папа.
Ну вот! Что я говорила!
…В саду мальчишки собирали разбитый велосипед мануфактурщиков Тростянецких. Они нашли его на городской свалке и с победными воплями вкатили в лопухи в наш сад.
Мой брат верховодил сборкой.
Дождь мыл колючую полсть акации.
Кошёлка зелёных орехов, ворованных в лесу, была спрятана под порожком сарая, мальчишки зубили их без остановки. Мой брат сделал рукой широкий жест – чтобы и я зубила (ага, и выпачкалась вместе с ним, и его меньше ругали!). Но я сказала: «Отстань, Шурка!»
Бабушкино лицо, обращённое на Ёшку из темноты, стояло у меня перед глазами.
Не спалённые дома Гусятина, не отрезанные груди женщин… а только бабушкино лицо.
Я утешала себя тем, что бабушка неграмотна, а Ёшка врёт.
Бабушке 60 лет, и она никогда не покидала Оргеев!.. А Ёшка такой врун, что, когда он говорит «Доброе утро», я иду на улицу и смотрю, что же там на самом деле – утро или ночь.
Разобранные педали, руль, колёсная цепь валялись на тёплой тряпке. Лицо моего брата в чёрных стрелах от ореховой сажи было недовольное, но тайно-счастливое. И у мальчишек, его друзей, лица были злые, заляпанные ореховой сажей, но все счастливые, просто-таки светлые от счастья.
Они говорили про то, как соберут велосипед и покатят в Иванчу, и спорили, кто первый скатит к воде с лесного склона.
От волнения голоса их стали грубы. Их пугало, что братья Тростянецкие, узнав свой велосипед, могут потребовать его назад. Hа что мой брат объявил, что в таком случае он отваляет обоих братьев в пыли.
Он такой драчун, этот Шурка. Хотя и с ангельской внешностью.
И потом…
Одного взгляда на мальчишек хватило бы, чтобы понять: не было никакого Гусятина. Как не было Междуречья, Месопотамии,