конечно. Выживет, что и говорить. Раз «друг» сама взялась за лечение, так иначе и быть не может.
Сандро пожимает плечами. Он верит в «друга». Так верит этот Сандро. Только личико Гемы, поэтичное, худенькое, все в голубых жилках, с большими карими печальными глазами, с темными локонами, выбившимися из-под мингрельской шапочки, полно сомнения.
Она лишь на мгновение увидела тогда, в тот роковой вечер, белокурую голову и синие, остановившиеся в горе глаза юной незнакомки и уже успела полюбить ее.
Юная гостья, точно сказочная фея, прилетела к ним из бури и ночи, в роковой час. Так неужели же она улетит опять? Неужели же умрет, как и ее мать? Невозможно!
– Девочки! Вот вам еще розы.
В маленькую часовню, куда члены гнезда собираются молиться по утрам и где теперь в глазетовом гробу лежит Анна Михайловна Ларина, украшенная цветами, входит еще кто-то.
Он меньше Сандро и уже его в плечах. Его руки белы и красивы. У него ноги аристократа по своему изяществу и миниатюрности. Скромный фасон ботинок не может скрыть их форму.
Ему лет около четырнадцати, но он кажется старше. У него чуть сощуренные, слишком усталые для юношеского возраста глаза. Надменное и серьезное лицо с тонкими, но некрасивыми чертами. Изящное, полное достоинства лицо. Он похож на переодетого принца в своем сером с красными газырями, как и у Сандро, бешмете, перетянутом таким же чеканным кушаком.
– А, Валентин! Наконец-то! Как хорошо, что ты пришел. Мы успеем украсить покойницу до панихиды. Но где ты взял столько красивых роз? – спросил Сандро.
– Мне их дал Павле из оранжереи тети Люды.
– Ты не видел Селима и Селтонет?
– Они оба над обрывом. Я видел торчащую бритую голову Селишки между скал. Баранья голова, что и говорить. Разбойник!
– Ха-ха-ха! Правда, что разбойник! Правда, Валь?!
И Маруся Хоменко заливается смехом, по-детски хлопая в ладоши.
– Но ты с ума сошла. Здесь покойник! – произносит Сандро, и черные глаза его вспыхивают гневом.
– Пожалуйста, без замечаний. Я тебе не Гема. Ты мне не брат.
– Ты и Гема – Кура и Рион. Две реки по нраву. Ты вечно беснуешься и хохочешь, она полна печали и тоски. С обеими, как с женщинами, возни немало.
Сандро говорит это сердито, передергивая плечами. Это его привычка – привычка маленького мужчины, помощника «друга».
Гема улыбается, Маруся конфузится и краснеет до ушей.
В четырнадцать лет не уметь себя сдерживать нисколько, да еще здесь, в присутствии смерти…
Она косится на глазетовый гроб, засыпанный цветами. В нем лежит незнакомая женщина с суровым, скорбным лицом. Или от игры зажженных свечей лицо ее кажется таким суровым?
Покойница, умершая в чужом доме, на чужих незнакомых руках, не успевшая проститься с дочерью, могла ли она отойти спокойно?
Жалость прокрадывается в веселое сердечко Маруси, вольной казачки с Кубани, умеющей звонко петь и звонко, заливчато смеяться.
Она берет розы, принесенные Валентином,