положенную на фанерку, и командир, почти не глядя, веря только указательному пальцу Мессиожника, расписывался в графе о сдаче троса с таким-то номером – с номером, который он увёз в тыл врага и привёз обратно. К обязательной процедуре относились легко и беззаботно ещё и потому, что из тех немногих полётов, которые были сделаны в тыл к партизанам, никто ещё из буксировщиков без троса не возвращался. Радость встречи с товарищами
притупила бдительность, которой и так не хватало на этом далёком тыловом аэродроме.
Мессиожник дал расписаться всем командирам, кроме Костюхина. К тому даже близко не подошёл. Остановился около штурмана с СБ, неточно сбросившего трос, и сказал ему, что «хвост» нашёл, хотя это было очень трудно. За старание получил гофрированный колпачок от фляжки, наполненный спиртом, и пару дружеских хлопков по плечу. Смело выпил, задохнулся, вцепился зубами, в подсунутый к самому рту штурманом, комок снега.
И… наблюдал за Костюхиным. Очень уж независимый вид у лётчика, правда, стоит в сторонке, в общем ликовании участия не принимает. «Куда он дел трос? Отцепил его вместе с планером за линией фронта или потерял при возвращении? Если первое…» И Мессиожник решился на психологическую проверку, пошёл к Костюхину. Остановившись перед ним, Мессиожник собрал всю свою волю, нагло и презрительно уставился на лётчика, смотрел прямо в глаза, долго не отводя взгляда, хотя по спине ползла противная знобь, быстро сохло во рту, левая щека подрагивала, готовясь принять пощёчину. Если бы тяжёлая ладонь Костюхина приложилась к смуглой скуле Мессиожника, он бы немедленно протянул лётчику ведомость для подписи, но Костюхин отвёл глаза, засуетился, похлопывая себя по карманам, будто разыскивая папиросы. Когда после первой затяжки он снова взглянул на щуплого парня в помятой, довольно грязной телогрейке, глаза Костюхина слезились, будто от едкого дыма. Занятые разговорами пилоты на них не обращали внимания, кроме двоих из экипажа «хейнкеля». Ефим Мессиожник поднял палец, согнул его раз, второй, третий – так он привык подзывать к себе старух на Сенном базаре. Лицо Костюхина багровело, он зашевелил губами, но Мессиожник медленно повернувшись, уже хромал к курилке, оборудованной в конце стоянки самолётов. До курилки шагов сорок, и Мессиожник прошёл их не оглядываясь, вдруг отяжелевшие ноги еле отрывал от снега: «Идёт ли за спиной этот великан в шикарной американской куртке, гордец, брезговавший подавать ему руку даже после довольно крупных услуг? Тащится ли за ним красавец, любимец женщин, которые Мессиожника не замечали, даже когда он разговаривал с ними? А вдруг не пошёл, смертельно обидясь, что его поманили, как собаку? Что же делать тогда? Доложить инженеру о тросе? Исчезнет Костюхин, а что будет иметь от этого он, Мессиожник?..» Делая последние шаги, Мессиожник не выдержал, обернулся. Костюхин брёл за ним, развернув широкие плечи и поглядывая в небо, со стороны можно было подумать, что человек довольный