руку, что делать. Думала, на улицу выведет, ан нет. Взметнулась снежная поземка, потекла по ногам, добралась до плеч, дохнула в лицо и глаза запорошила. Когда проморгалась я, мигом узнала снежную поляну и дерево, у которого прошлый закат повстречала. Удивительно, но теплилась теперь за высокими елями румяная заря, и солнце лениво вползало на небосвод. Только-только пробудилось и не хотелось ему выбираться из пуховой постели, вот и взбиралось на небесную обледенелую гору неохотно.
Как бы ни ощущалась на душе тяжесть, а все же обязана я была отблагодарить. Вот глянула на дерево и сразу вспомнила весь ужас и беспомощность, даже дух ледяной едва не пригрезился.
Обняла себя, поежилась, вскинула голову и на провожатого прямо посмотрела.
– Спасибо.
Он плечами повел равнодушно.
– Мне благодарности не нужно. Ты, призвав, слова магические произнесла. А любой, кто Сердце Стужи зовет, за то отплатить должен.
– За помощь?
– Кому помочь, я сам выбираю. – Он усмехнулся. – Не каждый, как ты, в минуту смертельной опасности зовет. Разные призывы бывают.
Нехорошей мне усмешка показалась, опасной. Сразу понятно, что если на пустом месте магическую клятву произнести баловства ради, то после еще как за это поплатишься. А ведь у нас слова эти передавали в сказаниях да упреждали, что призывать Сердце Стужи не следует. Не зря, видать, повторяли, что какая бы нужда ни прижала, а звать хозяина льда не смей.
– Теперь выбирай.
И ладонь ко мне протянул. А на ней три снежинки. Красивые, точно хрустальные, ровненькие, сверкают на широкой ладони и не тают. Одна сиреневая, другая бирюзовая, а третья зеленая. Зеленая? Не о том ли кудрявый предупреждал? Сизаром, кажется, звали.
– Снежинку выбирать?
– Свою плату за спасение. Сиреневая – дар свой отдашь.
Меня даже в жар бросило.
– Как дар отдам?
– Так и отдашь, как другие отдавали. Расплатишься им и позабудешь все случившееся. Будешь себе спокойно дальше жить.
Опять вслух спросила? Но ведь от матери, кроме дара, ничего не осталось. А сколько он меня выручал, согревал! Родня не шибко заботилась, тепло ли ночью на лавке под рваным одеялом. Или в дырявых сапогах в снегу по колено утопать.
– Бирюзовая – отдашь самое дорогое, что больше всего любишь.
Самое дорогое? Кроме дара и нет ничего дорогого у меня.
– Мне посвятишь то, чем сердце согревается, чему улыбаешься, что радость вызывает.
– Да не было в жизни радости!
– Не было? Никакой? – вроде как удивился. – И не любил никто, и не жалел?
К собаке дворовой и то лучше относились.
– И не заплакал никто, когда тебя в лес вели?
– Да кто бы…
Начала и запнулась. Губу закусила, пряча от него глаза. Перепугалась насмерть, а вдруг прочитает и сам возьмет не спросив. Вдруг захочется ему мою радость прибрать? Ведь я, на всех обиду затаив, почти позабыла, как сестренка сводная отцу в ноги бросалась, как висла на мохнатых штанах, кричала. Слезки