сказать. Вот тот путь, по которому я шел все эти три последних года, и вот к чему он нас привел. Дурные советники! О, если бы только это одно! Но к чему нам играть друг с другом в прятки, ты ведь знаешь, что о ней говорит молва? Ты знаешь, что это за скандал!
Готтхольд молча утвердительно кивнул, плотно сжав губы и нахмурив брови.
– Ну вот, ты не особенно восторженного мнения о моем поведении как принца и главы государства, но скажи, исполнял ли я свой долг и обязанности как муж? – спросил мрачно Отто.
– Нет-нет, уволь меня от этого! – горячо и мрачно запротестовал Готтхольд. – Как правитель ты можешь быть подвергнут критике; это вопрос общественный, и это совсем другое дело. Я старый холостяк, монах, в супружеских делах я не советчик. Об этом я судить не могу!
– Да я и не нуждаюсь в совете, – сказал Отто, вставая. – Я решительно говорю, что всему этому надо положить конец! – И он стал ходить большими шагами взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.
– Ну что же, Отто, помоги тебе Бог! – сказал Готтхольд после довольно продолжительного молчания. – А я ничего не могу, – добавил он, подавляя вздох.
– И что всему этому причиной? – снова заговорил принц, прерывая свое хождение. – Как мне назвать это? Недоверие к себе? Отсутствие веры в себя и в свои силы? Или страх быть смешным? Или ложная гордость, ложное самолюбие? Впрочем, дело не в названии, не все ли равно! Дело в том, что оно привело меня к тому, перед чем я теперь стою, едва смея поверить себе, своим глазам и своим ушам. Мне всегда было ненавистно суетиться, хлопотать и хорохориться по пустякам, это казалось мне смешным; я всегда стыдился моего игрушечного государства; я не мог примириться с мыслью, что люди могли себе вообразить, что я серьезно верил такому очевидному абсурду! Я не хотел ничего делать такого, что нельзя было делать с усмешкой, у меня было врожденное чувство юмора, мне казалось, что я должен был все понимать и все знать лучше других. То же самое было и с моим браком, – добавил он несколько более хриплым голосом, – я не поверил, что эта девушка могла любить меня, и я не захотел навязывать себя ей; я щеголял своим равнодушием! Что за жалкая картина!
– Э, да у нас с тобой, несомненно, родственная кровь, как я вижу, – вставил свое рассуждение доктор. – Ты здесь сейчас нарисовал меткими чертами образ и характер прирожденного скептика, такого же, каков в душе и я.
– Скептика? Нет, труса! – крикнул Отто. – Малодушного труса! Вот как это называется.
И в тот момент, когда принц выкрикнул эти последние слова с необычайной силой выражения, маленький толстенький старичок, отворивший дверь за спиной доктора, так и застыл на пороге от испуга и неожиданности. С носом наподобие клюва попугая, с плотно сжатыми губами, маленькими выпученными глазками, он казался воплощением формалистики, и в обычных условиях, строго следуя предписаниям своей корпорации, он производил известное впечатление своим видом замороженной мудрости и внушительной строгости в связи