погубила всех, значит, все имели полное право на неумеренные алкогольные возлияния, и преимущественно в Париже. В Америке интеллектуальная прослойка с ликованием восприняла имидж потерянного поколения – данный термин Хемингуэй позаимствовал у Гертруды Стайн и популяризировал в своем романе. В сущности, «И восходит солнце» стал новым справочником по современной молодежной культуре. Парижские кафе были заполнены потенциальными персонажами «Солнца»: пьянствующий Джейк Барнс и леди Брет Эшли с ее напускной пресыщенностью вдруг сделались ультрамодными образцами для подражания. Появлялись и течения других поколений – битники, поколение X, поколение Миллениума, – но ни одно из них не было романтизировано так, как это первое молодежное движение, для многих по-прежнему окруженное слегка поблекшим ореолом.
В то время никто, казалось, не смог бы стать лучшим посланником этого изысканного потерянного мира, чем сам Хемингуэй, – благодаря тому, что пиар-машина рекламировала его наряду с персонажами «И восходит солнце». Люди, отвечавшие за маркетинг романа Хемингуэя, прекрасно сознавали, как им повезло: они получили два заманчивых сюжета по цене одного. Вскоре стало очевидно, что на самого Хемингуэя аппетит у публики ничуть не меньше, чем на его произведения, и писатель вместе со своей командой был только рад угодить ей. Так возник автор новой породы – мозговитый, но мускулистый, ничуть не похожий на Пруста и подобных ему невзрачных отшельников. Почти сразу после выхода романа «И восходит солнце» по меньшей мере в одном СМИ отметили возникновение «культа» Хемингуэя на двух континентах сразу.
Никто не рекламировал Хемингуэя лучше, чем он сам. Коммерческая жилка у него была развита гораздо сильнее, чем у большинства его конкурентов, вдобавок Хемингуэй обладал почти свирепой решимостью. Ему было 22 года, когда в конце 1921 года он впервые прибыл в Париж вместе с молодой женой Хэдли, но как выразился еще один экспат[8] и его близкий друг Арчибальд Маклиш, уже тогда Хемингуэй «страстно желал стать очень, очень известным писателем, однако пока не был им»[9]. Нет, Хемингуэй не ждал мгновенной славы: в то время он знал, что ему предстоит многому научиться, и вместе с тем четко представлял, чего хочет добиться, и шел к своей цели.
«[Он] хотел стать великим писателем, – писал он об одном из персонажей своих рассказов примерно в то же время, хотя с таким же успехом мог бы говорить о самом себе. – И был уверен, что станет им… Он почти свято верил в это. Со всей серьезностью»[10].
Тем, кто впервые познакомился с ним в Париже, казалось, будто его назвали весьма уместно – Эрнест[11]. В итоге он продемонстрировал свою способность достигать благородных целей отнюдь не благородными средствами и способами. И автор, и его дебютный роман стали порождениями тщеславия, не ведавшего раскаяния и порой граничившего с отчаянием. Даже в первые недели и месяцы после прибытия Хемингуэю было мало просто наслаждаться прелестями Парижа и окружающей обстановкой.