искусства, и вместе с тем – описанием сексуального и эффектного мира, изобилующего пороками, а небезупречная человеческая натура, показанная на его страницах, за прошедшее время почти не изменилась.
«Все дурно себя ведут, – замечает герой романа Джейк Барнс. – Дай только случай»[32].
Данное утверждение было верным раньше и остается таким по сей день. На страницах романа «И восходит солнце» почти нет следов буржуазной морали. На них открывается мир, цель людей в котором – радовать себя, даже если их поступки не доставляют им удовольствия. У читателя, скованного запретами, он способен вызвать трепет, сравнимый с тем, какой испытывает вуайерист. В мире «Солнца» ответственность, верность и упорядоченность выглядят неказистыми обитателями далекой пуританской страны.
Разумеется, во многом притягательность романа объясняется спецификой эпохи, которая в нем описана, хотя в действительности Париж Хемингуэя мог быть даже более сексуальным и порочным, чем Париж романа «И восходит солнце», а поездки автора в начале 20-х годов в Памплону – гораздо более разнузданными, скандальными и сумбурными, чем в его беллетризованном пересказе. И творческие люди, и тореадоры в равной степени были готовы убивать и быть убитыми, чтобы возвыситься в соответствующей сфере. И в той, и в другой кто-нибудь обязательно должен был выиграть, а кто-нибудь – проиграть. Ведь на карту было поставлено слишком многое, особенно для Хемингуэя. Он знал, чего хочет добиться и кем быть, и никто и ничто не могло встать у него на пути.
Часть I
Глава 1
Париж – тварь
В 1921 году вся Америка только и говорила, что о молодом писателе со Среднего Запада. Он обладал всеми достоинствами нового автора, вызывающего острый интерес: был честолюбивым («Я хочу быть одним из величайших писателей, какие когда-либо жили на свете, а ты?» – однажды сказал он другу), на удивление молодым (свою первую книгу опубликовал, когда ему было 23 года), плодовитым, энергичным и неоднозначным[33]. Все складывалось как нельзя лучше для его издателей: этот человек был создан для того, чтобы стать голосом послевоенного поколения, притом весьма прибыльным. Старшим он внушал тревогу, сверстники обожали его и подражали ему. Социальные ритмы начинающегося десятилетия уже послушно следовали росчерку его пера. Звали этого писателя Ф. Скотт Фицджеральд.
А между тем у него на родине, на Среднем Западе – точнее, в Чикаго, – назревала конфронтация, о которой Фицджеральд пока не знал. Еще один честолюбивый будущий писатель следил за успехами Фицджеральда и готовил нечто вроде узурпации власти. Слава Фицджеральда вдохновляла его, однако этот будущий писатель считал, будто его рассказы поверхностны и кружат головы обилием девиц-эмансипе, розыгрышей студентов из «Лиги плюща» и пузырьков шампанского. И потом, что нового в его текстах? Хотя Фицджеральд и пишет о новом поколении, он продолжает изъясняться фразами прежнего. А разве так называемый