что-нибудь более далекое от викторианской претенциозности. Даже находясь на задании, Хемингуэй искал способы поупражняться в этом искусстве лаконичной коммуникации. Например, он объяснил, что телеграмму, которая гласила «Кемаль отрицает пожар Смирны виновны греки» редакторы у него на родине расшифруют следующим образом:
«Сегодня Мустафа Кемаль в эксклюзивном интервью корреспонденту информационного агентства „Monumental“ решительно отрицал какую-либо причастность турецких войск к сожжению Смирны. Кемаль заявил, что этот город подожгли зажигательными боеприпасами войска греческого арьергарда перед тем, как передовые турецкие отряды вошли в него»[181].
В телеграмме, которую Хемингуэй показал Стеффенсу, говорилось об исходе греческих беженцев из Турции – «яркой, детальной, представшей его глазам панораме бегства целого потока несчастных, голодных, перепуганных, лишенных корней людей, – вспоминал Стеффенс. – Я видел то же самое и сказал ему об этом».
«Не так, – возразил Хемингуэй. – Читайте телеграфный стиль, только его. Отличный язык, правда?»[182]
Стеффенс захотел увидеть другие телеграммы: «Я попросил показать их мне все – для полноты впечатления»[183].
Хемингуэй дал ему также экземпляр «Моего старика» – рассказа о трагедии на скачках. Стеффенс прочитал рассказ, и он ему понравился; вместе с телеграммами он оставил у Стеффенса впечатление, что Хемингуэй – парень что надо. «Он мог когда-нибудь добиться своего и добился бы», – вспоминал Стеффенс[184]. Желая быть причастным к будущему успеху Хемингуэя, Стеффенс отослал его рассказ в Нью-Йорк, редактору журнала «Cosmopolitan», в котором тогда публиковали прозу.
А тем временем Хэдли в Париже лечилась от гриппа. В телеграммах Хемингуэй умолял ее присоединиться к нему, как только она снова будет «в состоянии путешествовать»[185]. Вскоре жена достаточно оправилась, чтобы двинуться в путь. И когда собиралась, приняла любопытное решение: в один из саквояжей она сложила рукописи Хемингуэя – рассказы, поэзию, первый роман и все машинописные копии этих произведений. Почти весь литературный архив, имевшийся на то время у Хемингуэя, должен был соседствовать в поездке с ее одеждой и туалетными принадлежностями. Позднее Хэдли объясняла, что Хемингуэй в письмах пел дифирамбы Стеффенсу, и она не сомневалась, что муж пожелает показать ему другие свои тексты[186]. О том, что случилось дальше, супруги Хемингуэй вспоминали до конца своих дней.
Хэдли прибыла на Лионский вокзал, оставила багаж в купе экспресса «Париж – Лозанна», а затем вышла из вагона, чтобы купить воды и газету. До отхода поезда еще оставалось время, и она медлила на перроне, болтая с корреспондентами, которые тоже направлялись на конференцию. Когда же Хэдли наконец вернулась в свое купе, небольшой саквояж с рукописями Хемингуэя исчез.
В панике и отчаянии Хэдли тем не менее отправилась в путь. В Лозанне на вокзале ее встречал Хемингуэй. Рядом с ним стоял Линкольн