он. – Однако каждый день отвергнутые рукописи просовывали в щель в двери»[296]. Хемингуэй признавался, что плакал, читая уведомления об отказе. Он жаловался Форду, что нужны годы, чтобы заработать себе репутацию.
«Чепуха, – возражал тот. – Вы в два счета сделаете себе имя»[297].
Но перспектива сделать себе имя «в два счета» представлялась слишком долгой Хемингуэю. Он знал: ему есть что сказать, верил, что сумеет выразиться иначе, лучше, понятнее, чем кто-либо другой. Требовался лишь доступ к широкой аудитории. До сих пор зарисовки и рассказы, какими бы блистательными они ни были, не открыли перед Хемингуэем двери, в которые он стремился войти. Пришла пора повысить ставки.
«Я сознавал, что должен написать роман», – вспоминал он[298].
Об этом Хемингуэй знал уже давно. Ведь он собирался строить свою карьеру с романа, но после того, как Хэдли потеряла его дебютное сочинение на Лионском вокзале, почти не предпринимал попыток восстановить его или начать новый. К его возрасту все успевают сочинить роман, твердил себе Хемингуэй, а ему уже 24 года, время практически ушло, а крупного произведения, подписанного его именем, по-прежнему не существует.
Однако перспектива начать полномасштабную книгу выглядела устрашающе. Еще несколько лет назад Хемингуэй делился с Хэдли своими идеями романов, а теперь вдруг эта форма стала представляться ему немыслимой. Писательство слишком осложнилось с тех пор, как он прибыл в Париж. Хемингуэй уже не рассчитывал «выехать» за счет наивной легкости, его подход стал более обдуманным и трудоемким. Было и без того непросто каждый день складывать слова в абзацы, а тем более связать сотни слов в крупное модернистское произведение в прозе.
«Буду откладывать [написание романа], – решил Хемингуэй, – пока потребность не станет сильнее меня. Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора».
В общем, он просто решил подождать – «пусть нарастает напряжение»[299].
Подобно Гертруде Стайн, Форд Мэдокс Форд вскоре стал принимать у себя членов «сборища», хотя вечеринки у него получались определенно более шумными. Сильвия Бич побывала на одной такой вечеринке, которую Форд и его жена устроили в просторной студии; присутствующих угощали пивом и сыром, аккордеонист играл громко и визгливо. Форд вышел встречать гостью босиком; он заставил Бич разуться и закружил ее в танце – впрочем, в паре с Фордом, по словам Бич, «это были скорее скачки, чем танец»[300]. Он устраивал также званые вечера в дансингах (bal musette), в том числе расположенном под сомнительной первой квартирой, которую Хемингуэи снимали в Париже на улице Кардинала Лемуана.
По четвергам Форд собирал гостей на чай в тесной редакции «Transatlantic Review». Эти чаепития носили более литературный характер, чем его танцевальные вечера, и гости из числа голодающих артистов постоянно посещали их. «Голодные молодые таланты подкрепляли силы пышными оладьями и сандвичами, сдобой с орехами и сливовым