к другу Малькольм Каули, бывший консультант „Broom“, – вкус лучше, чем у Леба, и, по-моему, он гораздо более выражен»[322].
Связь Кэннелл и Леба, вероятно, предназначалась для любителей понаблюдать за людьми в кафе «Дом». Как богатый и сорящий деньгами наследник, Леб неизменно привлекал внимание, а Кэннелл, говорили, подвержена вспышкам ревности и явно не собиралась давать им волю только за закрытыми дверями. В то время их отношения находились в состоянии неопределенности: Кэннелл ждала развода с поэтом-имажистом Скипвитом Кэннеллом, и следовательно, принадлежала к влиятельной демографической группе, известной в городе как «алиментная банда»[323]. (Наверное, Париж был популярным местом назначения для тех, кто в ближайшем времени ждал развода, а также не так давно эмансипировался.) Это подвешенное состояние полностью устраивало Леба; он уже успел развестись с женой, которую оставил в Нью-Йорке, и не спешил снова надеть на себя брачные кандалы. С приближением даты рассмотрения во французском суде дела о разводе Кэннелл он стал осторожничать.
«Роман с замужней женщиной безопасен», – признавался он[324].
До тех пор их роман имел некоторое сходство с отношениями церкви и государства. Леб и Кэннелл даже жили в соседних квартирах, разделенные хлипкой стеной. Как и с Хемингуэем, отношения Леба с Кэннелл казались потенциально взрывоопасными.
Леб и Кэннелл начали бывать у Хемингуэя и Хэдли в квартире над лесопилкой; две пары виделись несколько раз в неделю, иногда ужинали вместе, порой играли в теннис. Кэннелл сразу же невзлюбила Хемингуэя.
«Я мгновенно поняла, что Эрнест ненадежен и непредсказуем», – позднее утверждала она и добавляла, что заметила «признаки слабости в его запястьях и щиколотках»[325]. Ее озадачивало то, что Леб поклонялся Хемингуэю, как кумиру. «Несомненно, Хема он воспринимает как некий идеал», – полагала она[326].
Вместе с тем Кэннелл любила и уважала Хэдли, хотя условия жизни Хемингуэев вызывали у нее отвращение. Броская эффектность Кэннелл только подчеркивала нищенский вид Хэдли.
«Одежда сваливается с нее, – говорила Кэннелл Лебу. – Ей даже на улицу выйти не в чем»[327]. Если Хемингуэю и удавалось окружить свою жизнь над лесопилкой неким ореолом чистого романтизма, то Кэннелл даже не пыталась найти его. Это Хемингуэй виноват в том, что Хэдли ходит в лохмотьях, твердила она, и добавляла, что Хэдли «настоящая дура, если терпит это»[328]. Ведь они живут на деньги Хэдли, указывала Кэннелл, – точнее, то, что от них осталось.
Кэннелл буквально превратила Хэдли в любимую игрушку, которую брала с собой, бродя по магазинам и антикварным лавкам. «Все девушки, следящие за модой, коллекционировали серьги», – вспоминала она тренд, который, вероятно, имел такое же отношение к Хэдли, как мода на отстрел сибирских тигров[329]. Все эти прогулки Кэннелл устраивала в том числе и для того, чтобы позлить Хемингуэя. Ей доставляло удовольствие быть «дурным примером для