Хортон.
Глава 4
С высоты плоскогорья, где сел Корабль, поверхность планеты просматривалась до дальнего и очень резкого горизонта – мощные синие ледники замерзшего водорода, сползающие по склонам черных безжизненных скал. Солнце планеты было так отдалено, что казалось звездочкой, – может, чуть побольше и поярче других. И все же звездочка умирала и тускнела, да и расстояние до Земли было столь велико, что у нее не было ни имени, ни хотя бы номера. На звездных картах не было даже точечки, отмечающей ее местонахождение: слабенький ее свет никогда не регистрировался на фотопластинках земных телескопов.
«Корабль, – позвал Никодимус, – неужели это все, что мы можем сделать?»
Корабль отозвался:
«Больше ничего сделать нельзя».
«Мне кажется, – настаивал Никодимус, – жестоко оставлять их в таком захудалом месте».
«Мы искали место уединения, – ответил Корабль, – место достойного одиночества, где никто не отыщет и не потревожит их, не станет исследовать останки под микроскопом и не выставит в музее. Это, робот, мы должны были для них сделать, но теперь, когда сделали, мы им больше ничего не должны».
Никодимус стоял у тройного гроба, пытаясь запечатлеть это место в памяти навечно, – однако, обведя взглядом всю планету, уяснил себе, что запечатлевать, в сущности, нечего. Здесь царило мертвенное однообразие: куда ни глянь, не увидишь ничего нового. А что, если, подумалось ему, это даже хорошо, что анонимность мертвецов будет еще и упрочена безвестностью кладбища?..
Нет, это было не небо. На месте неба – лишь черная нагота космоса, сбрызнутая густой россыпью незнакомых звезд. «Когда мы с Кораблем улетим отсюда, – подумал робот, – только эти суровые немерцающие звезды и будут тысячелетиями взирать на троих лежащих в гробу – не охранять их, а наблюдать за ними ледяным взором древних трухлявых аристократов, заведомо не одобряющих любого, кто проникнет извне в их узенький круг. Но это тоже не играет роли, – возразил Никодимус самому себе, – потому что на свете больше нет ничего, что могло бы повредить усопшим. Им уже нельзя повредить, как нельзя и помочь».
И еще он подумал, что не мешало бы помолиться за них, хотя до сих пор он никогда не молился и даже не помышлял ни о каких молитвах. И он, в общем, подозревал, что молитва в устах такого, как он, окажется неприемлемой ни для людей, простертых в гробу, ни для божества, которое соизволило бы склонить свой слух к его словам, каково б оно ни было. И все-таки молитва выглядела бы подобающим случаю жестом – робкой, неуверенной надеждой, что где-нибудь в неоглядном пространстве скрывается высший заступник.
Но если б он решился на молитву, то что бы сказал? «Господи, мы оставляем эти создания на твоем попечении…» А дальше? Допустим, начало хорошее – а что дальше?
«Можешь попробовать прочесть ему наставление, – вмешался Корабль. – Попытайся внушить ему, как незаурядны эти трое, о которых ты печешься. Или проси о снисхождении к ним, отстаивай их право на снисхождение, хоть им-то теперь не нужны ни твои просьбы,