.

двинуть рукой. Определенно, рукой двигать можно. И ногой тоже. Хорошо бы, если б возле моей кровати поставили большую емкость с ледяной водой. Я бы пододвинулся к самому краешку кровати и обрушился в воду. И какое-то время лежал бы на дне, с открытыми глазами.

      Неожиданно для себя резко поднимаюсь, голова начинает кружиться, но я, невзирая на тошноту, дурноту и маету, переполняющие меня, спрыгиваю в два приема на пол: сначала, изогнувшись, встаю на кровать Скворца, а оттуда уже переправляю свое тело вниз.

      Вот и берцы мои, в разные стороны глядят…

      Не завязывая их, бреду на первый этаж. Навстречу поднимается Андрюха Конь, такое ощущение, что на нем недавно подняли целину.

      Мы проходим мимо друг друга, равнодушные, как два смертника.

      У раковины кто-то копошится, сплевывая и отхаркиваясь. Прислоняюсь затылком к стене и мерно издаю стенающие звуки. Мне освобождают место у крана. Я наклоняю голову под воду. Достаю из кармана зубную щетку. Стреляю у кого-то пасту. С остервенением чищу зубы.

      – Егор, ну ты долго будешь здесь отмачиваться? – слышу я голос Шеи.

      – А чего?

      – Объявили же, Егор, – выезд через пятнадцать минут.

      – Куда?

      – Домой, – отвечает Шея тоном, дающим понять, что поедем мы в нехорошие места.

      На лестнице опять встречаю Андрюху Коня.

      – Похмеляться будешь? – спрашивает он.

      – Разве осталось?

      – Ага, пузырь.

      – Это мы семь бутылок выпили?!

      – А ты не помнишь? Мы еще в школе пили. На первом этаже… Ну, будешь?

      – Нет, – с необыкновенной твердостью отвечаю я.

      Иду в «почивальню», вернее, несу туда свою изуродованную, сплюснутую предрвотной тоской голову. Голова покачивается, как тяжелый некрасивый репейник.

      Добредаю до кровати, разуваюсь, опять лезу наверх – чтоб просто полежать, закрыв глаза.

      – Егор, твою мать! – орет Шея. – Построение через три минуты!

      Дождавшись, пока Шея отойдет от моей кровати, поднимаюсь и свешиваю ноги вниз. На нижней койке копошится Скворец.

      – Саня! – зову. – Надень мне берцы.

      – Ага. Щас, – отвечает Саня.

      – Разве ты не можешь выполнить последнюю просьбу товарища?

      Саня молчит.

      Я, кряхтя, перемещаюсь к нему.

      – Саня! – говорю я патетично. – Где твоя жалость? Сколь сердце твое немилосердно, Саня…

      Скворец накидывает автомат и молча выходит.

      – Все меня бросили… – жалуюсь я появившемуся Жене Кизякову. Женя что-то жует.

      – Чуть не вырвало… – говорит он мне.

      – Похмеляются водкой… плебеи… – ворчу я, вновь надевая берцы. Разгрузка, автомат, рация, берет. Готов. Ох, готов…

      Держась за стены, бреду на улицу. По дороге заворачиваю к крану. Жадно пью, не в силах остановиться. Наполняю водой берет и надеваю его на голову. Вода льется за ворот. Голова неизбывно больна. Боль живет и развивается в ней, как зародыш в яйце какой-то осклизлой