сопровождаемый целой свитой. Были здесь и чиновники в солидных костюмах, с показной важностью на физиономиях, и театральные деятели со вздернутыми носами, и бизнесмены, подстегнутые желанием заиметь славу меценатов. Все были серьезны, и казалось, что эта процессия шагает как минимум для того, чтобы посадить на трон короля. Дошли до первой картины, роскошной мазне без признаков здравого смысла. Художник принялся разъяснять ее значение. Все почтительно слушали. В какой-то момент в музее стояла такая тишина, что было слышно, как уборщица в соседнем зале звенит ведрами. И речь его звучала в зале, как тронная речь.
– Элитарная живопись! Нет большего оскорбления для художника, чем обвинение в элитарности. В юродстве, в нарциссизме – ладно, но элитарность – это значит, что его картины понимают только несколько сумасшедших, и никто более. Что может быть унизительнее этого? Это то же самое, что торговцу фруктами заявить, что его плоды способны раскушать лишь немногие, и то только те, которых здесь сейчас нет, а когда будут здесь – неизвестно…
Художник и дальше излагал в таком духе, похожий со своей седеющей бородой на священника, снявшего до времени рясу.
– А вас как зовут, молодой человек?
Рядом оказался давешний седоватый мужичок, рассказывавший Апанасову о принце.
– Георгий, – нехотя отозвался Цыплухин.
– А моя фамилия Живолуп, – сказал незнакомец. – Фамилия не самая благозвучная, но никогда мне жить не мешала… Когда я был резидентом в Венгрии, то имел одну прелестную знакомую. Мы встречались возле фонтана. Вы знаете, что я в совершенстве владею словацким и чешским языками?
Цыплухин признался, что не в курсе.
– Я был таким франтом. Мне, между прочим, это легко давалось. Я ведь человек обаятельный. Так вот она, моя зазноба, так выговаривала мою фамилию, с каким-то изумительно нежным акцентом! И нисколько я никогда не смущался ее необычности! Наоборот, чем необычнее, тем лучше! Тем я буду злее жить, если хотите!
Георгий присмотрелся к нему. Сквозь весь его конопатый облик просеивалась почти неуловимая суета. Был он седой, пухлый, смотрел прямо в глаза даже со строгостью. Тон его временами переходил в повелительный.
– Мы были видные люди. Теперь уже не так. Вот ты знаешь, что я автор стихотворного сборника? Во-о-от! А ты тоже пишешь, небось, что-то там, изощряешься. Как тебя на выставку-то занесло?
– По приглашению, – пробормотал Цыплухин. Он заробел перед этим напористым старикашкой. Такое часто с ним бывало в присутствии не в меру назойливых людей – он не мог противостоять их откровенной наглости.
Заметив его заминку, Живолуп воскликнул:
– Нам обязательно надо с тобой поговорить!
– Спасибо большое…
– Пожалуйста поменьше! Не хами старшим! Если я говорю, что надо поговорить, надо поговорить! Пойдем с этого гадюшника. Хватит ловить озоновый слой сачком…
Георгий беспомощно оглянулся на Апанасова. Тот стоял, окруженный дружеской болтовней. Толпившиеся внимали с любопытством. Рядом стояла и та самая Ирина