упование на бога».
Я, Силыч, возложил упование на бога, и он помог мне пройти сквозь Растеряево царство, сохранив в душе веру в добро, не растратить попусту нравственные силы. А все должно было вести к этому.
То, о чем я писал в «Нравах Растеряевой улицы», да и в «Разоренье» тоже, я ничего не выдумывал. Все имеет под собой документальную основу, я только каким-то образом оправлял ее, огранивал, что ли, если воспользоваться красивым словом, которых я терпеть не могу. Вы мне не поверите, Силыч, у меня очень сложное отношение и к Гоголю, и к Ивану Сергеевичу Тургеневу. Мой плебейский дух не выносит ни фокусов сороковых годов, ни манерность и нарочитую искусственность, к которой склонялся Гоголь. Мне претят, например, его описания Днепра, южнорусских степей, плюшкинского сада, которые в качестве шедевров словесности красуются во всех хрестоматиях.
Вот сейчас Скабичевский – хороший он человек, но слишком склонный к учености – придумал теорию монструозности типов. В Растеряевом царстве каждый тип, каждый характер были настолько изломаны средой, настолько загажены жизненной пеной, что сами по себе являлись монстрами. Под этой пеной трудно было раскопать искру божию. Все то, что меня окружало в молодые годы, было какой-то кунсткамерой, в которой экспонаты демонстрировали не физиологическую патологию, а духовные, психологические, нравственные качества.
Был у нас, например, в округе военный писарь (подлинную фамилию его не помню, но в рассказе я его назвал Хрипушиным), который с давних пор слыл искусным лекарем. Жил он в глухой улице и не один, как все были уверены, а с раскольницей-женой, от которой ему не было житья ни днем, ни ночью. Может, именно она и подвигнула его, чтобы не умереть с голоду, заняться лечебным промыслом, в котором он использовал преимущественно средства радикальные. У одного чиновника, например, в ухе с детства сидел обломок грифеля. Не имея надлежащих инструментов, Хрипушин предложил ему стать вверх ногами, но грифель освобождаться от уха не захотел. Другого своего пациента, который надорвал живот, Иван Алексеевич лечил тоже весьма нетрадиционным способом: брал больного за плечи и, держа за ноги, встряхивал несколько раз.
Это насколько же растеряевцу надо было быть замордованному и верующему во всякую чепуху, чтобы создать Хрипушину славу лекаря и безропотно выкладывать ему нехитрые деньжонки, сопровождая их к тому же рюмочными подношениями.
А видели бы вы, Иван Силыч, его физиономию, которая, думаю, была немаловажным элементом его лекарских успехов. Такого не могла бы придумать самая монструозная фантазия.
Большая круглая, как глобус, голова была покрыта толстыми рыжими волосами и обладала щеками до такой степени крепкими и глазами, сверкавшими таким металлическим блеском, что при взгляде на него непременно являлось в воображении что-то железное, литое, что-то вроде пушки, готовой к выстрелу. Эта кованая физиономия была вся налита кровью, которая до хрипоты стиснула его шею и выдавливала