завтрашней рыбалке, и Глеб снарядил Ивана Ивановича разыскать учителя, у которого есть удочки:
– Пусть оборудует на каждого по удочке да леску покрепче поставит. Мы ведь не на уклейку собираемся!
Иван, по-моему, только и ожидал возможности выйти из-за стола и стремительно исчез выполнять поручение брата.
Я обратил внимание на дачную мебель Успенских, которая ни малейшим образом не гармонировала с их достатком и вкусами. Она была из красного дерева, причудливой конфигурации и тонкой работы. Оказывается, как объяснил Глеб, дачный дом был частью обширного помещичьего имения, хозяева которого доживали в усадьбе, в стороне от дачи, и не докучали арендаторам. А мебель попала на Валдай из Франции. Она принадлежала какому-то аббатству и вывезена при эмиграции предками помещиков во времена Великой французской революции.
Глеб Иванович смолил нещадно – папиросу за папиросой. Над обеденным столом уже висел голубой туман, который, по моим приметам, начинал раздражать Александру Васильевну: всякий раз подходя к столу, она разгоняла туман рукой. Я тоже хотел курить, но не решался, чтобы не сгущать туманное облако. Выпив стакан крепкого чаю и поблагодарив Александру Васильевну, я вышел на крылечко и сел на стоявшую рядом невысокую скамеечку. Закурил. Вскоре вслед за мной появился Глеб. Он продолжал нахваливать здешние места. Они оказались для него благодатными не только потому, что здесь он мог уединяться и спокойно работать, не расставаясь с семьей. Но и по соображениям творческим.
– Вот вы, Иван Силыч, деревеньку нашу еще не видели, завтра посмотрим, и думаете, наверное, что Успенский сюда приезжает из чисто оздоровительных побуждений, – объяснял Глеб Иванович. – Неправильно вы думаете. Деревенька наша весьма преотличная. При большом досуге и внимательности она может дать обильный и богатый материал, освещающий множество смутных представлений о русской действительности. Почему именно эта деревенька? Потому что в ней счастливо соединились все нравственные и экономические черты, отличающие наше переходное время. Вот ведь скоро будет двадцать лет отмены крепостного права. Двадцать лет, Иван Силыч! А в деревеньке-то нашей оно и по сей день живо. Но она в то же время знакома и с железной дорогой, она здесь рядышком, и с заработком, благодаря дороге, на чужой стороне, и с барином совершенно нового, коммерческого, даже прямо кулацкого типа. Словом, знакома с возможностью хлопотать и биться для себя, для улучшения своего положения и в то же время помнить времена крепостного права в лице коммерсанта-барина. И, между прочим, Силыч, – тут Успенский перешел на доверительный лад, – старички поминают крепостное право не самыми последними словами. Для них теперешний мужик – распутник и пьяница. Они и на папироски ропщут, и на высокие смазные сапоги, и вообще на порядки, повторяя при всяком удобном и неудобном случае: «А отчего? Оттого, что волю дали! Оттого, что страху нету!»
Есть и молодые, которые как будто бы задумываются над вопросом: «Да почему же, в самом деле, непременно нужно так много страху?»