дверь.
– О, легка на поминке! – льстиво захихикал Михей. Подвинулся на скамейке, рядом усадил вошедшую пьяненькую бабу с распухшим пятнистым лицом и с непомерным животом в обхвате. Вновь хихикнул: – Самогонку твою… Махорки в нее дюже много натолванила. Перестаралась.
– Зато дешевая. А водочка у богачей, сам знаешь…
– Потравишь ты нас!
– Ой, господа нашлись, мать вашу… Особливо ты, Михейка, забулдыга. Тебе хоть козьей мочи налей…
Косая вытащила из-за пазухи бутылку.
– Посидим кружком, я – с миленком, ты – с дружком!
– С каким миленком? – ревниво забухтел Михей.
– Отстань, паршивец малосильный! Ты хоть помнишь, в каком году мы с тобой последний раз толком переспали?
На край стола запрыгнул головастый, в мазутных пятнах кот Борис Николаевич. Глядя в глаза хозяину, он просительно мяукнул. Прохоров плеснул на столешницу самогонки. Кот полакал жидкость, облизнулся и, ничего больше не требуя, подался в свой теплый угол.
– Не-ет… – с обидой протянул Михей, – чтоб всякая тварь… Задушу!
Он подошел к коту. Кот храпел, как человек, протяжно, с бульканьем, всхлипыванием, присвистом и вздрагиванием. Мужик чего-то забоялся. И молча отступил.
Заправленная табаком самогонка сейчас не казалась противной – пилась легко, с желанием. Горячила, поднимала тонус. Оживлялся разговор. Угождая давнишней толстой ухажерке, Михей высказался, что для него было бы самой страшной карой, если бы с ним в постель легла женщина без грудей и с худой задницей. Прохоров пальцами поскреб в сивой бороде, с улыбкой поведал:
– Было мне лет двенадцать. Бригадир послал меня с тока отвезти на лошадях озадки на пруд для прикорма карпов. В помощники дал Марфутку – зрелая, налитая девка. – Он подмигнул Михею. – Как ты и гутаришь – в твоем вкусе! Ну ладно… Едем мы по метровке. В выси жаворонок заливается. Цветочки на обочине. Красота! Обстановка самый раз для любовных утех. Марфутка зубы щерит, лыбится, голыми коленками елозит по озадкам. Да какой из меня, молокососа, любовник – без понятия. А когда на мелководье лопатами стали разгружать озадки, из вербей, что росли край плотины, выскочил в трусах Петро Тряпишников. Уже в мужиках ходил. Сграбастал поперек Марфутку. Стал ее щупать, мять. Пацанва зеленая (они купались в пруду) собралась, хохочет. Затем Петро уволок девку в вербы.
Когда я опорожнил желоб и выехал на сушу, появились и они. Марфутка шла, как пьяная. Эх, такая злость поднялась у меня в душе на Петра!
А отомстил я ему спустя лет пять. Поливал я капустник. Без рубахи. Загорелый, крепкий – привлекательный. А на соседнем огороде – жена Тряпишникова. В тетки мне годится. Чую, что нравлюсь я ей: нет-нет и встретятся наши взгляды. Слышу, зовет к себе. Я перепрыгнул плетень. Она мне дает ведро – дужка слетела… Я догадался: сама умышленно выдернула, чтобы был повод… Ну я присел на колено, лажу ведро. И тут такая оказия приключилась: прямо перед моим носом живот у тетки под платьем ходуном заходил, а сама она вроде бы как потянулась, застонала. Я было опешил, вскочил. Кричу: «Аль плохо