– пусть он расскажет мне все про трубулентность или как ее там.
Она подхватила выпивку и направилась к барной стойке.
Деляга, стоявший рядом с американцем, склонился в глубоком пьяном поклоне, словно парикмахер, предлагающий сесть в кресло. Вест-индийский гитарист прикончил бокал портера и затянул унылое калипсо о карибской политике. Не переношу народное искусство в больших количествах. Я упомянул об этом Эверетту, и он сказал:
– Мне в самом деле ужасно неудобно за все это, да и вам, наверное, тоже.
– Не обращайте внимания, – успокоил его я. – Мне приятнее говорить об этом, чем о моих чувствах вернувшегося скитальца. Кроме того, я отсутствовал-то всего два года.
– Да, – согласился Эверетт, расслабляясь, но все еще сидя на стуле, будто кол проглотив, – я не думаю, что все так быстро меняется, не так ли?
– Да уж, – ответил я. – Грешные продолжают зарабатывать деньги, а праведные продолжают в них нуждаться. Только число грешников умножилось. Как бы то ни было, сколько вам нужно?
– Не могу сказать, что это выгодное вложение, – ответил он. – Вы ничего не получите от этого, если не считать, скажем, духовной удовлетворенности. Три сотни фунтов вполне достаточно.
– Вы хотите сказать, что я выброшу три сотни фунтов на ветер?
– О, – сказал Эверетт, – мы ведь должны заботиться о ценностях, разве не так? И, независимо от того, дурна моя поэзия или хороша, остается проблема принципов, правда же? В наши дни, когда даже сын мусорщика учится в университете, наверняка греховно и неправильно замалчивать безвестного Мильтона. О нет, – добавил он, ухмыльнувшись и хохотнув, – я не утверждаю, что я Мильтон или даже близко.
– Не замолчанный и не безвестный, – сказал я. – Ваше имя на слуху. Думаю, какие-то ваши стихи даже войдут в антологии. Кое-что выживает, потому что в том есть необходимость.
Я отпил немного темного эля.
– Кому-нибудь ваше «Избранное» нужно?
– Да, – ответил Эверетт, каким-то образом одновременно затаив дыхание, – отдельное стихотворение или даже вошедшее в антологию значат очень мало. Важен весь корпус, картина всей личности поэта. И она должна быть предъявлена миру, моя поэтическая персона, я имею в виду. Я ждал слишком долго. Может и времени у меня осталось не так уж много.
Было слышно, как Имогена сказала одному из дельцов:
– Ладно, не нравится – вали отсюда.
– Я должен подумать, – сказал я. – Да я и не так уж богат. Я не могу просто так выбросить три сотни фунтов.
– Вы не выбросите их.
– Не выброшу?
Я вдруг разозлился, темперамент Имогены оказался заразен. Я подумал: все, что я нажил, я нажил среди москитов и мошкары, змей в спальне, в долгой изнурительной жаре, скуке, раздражении от работы с местными чиновниками. Кто такие эти милые домоседы, милые доброхоты, чтобы пытаться выдурить мои деньги и раздражаться, если это у них не получается?
– Они будут потрачены в честь и во славу Эверетта, на толстенную книгу Эверетта, на неподдельный поэтический талант, – импровизировал я, – в лучших традициях.