руками голени. Не для того, чтобы защититься от пронизывающего октябрьского ветра. Нет, просто ему это нравилось. Очень нравилось. Сидеть, обняв колени руками, очень удобно. А если забраться на холодильник, еще удобней. Он сидел на холодильнике. Босой, голый. Размалеванный тысячами оттенков красного.
Уставившись на мусор на полу и на столе.
Он пересчитал ошметки. Потом нахмурился и пересчитал заново – все равно не хватает.
А где остальное?
Он взглянул на окно, вспоминая, не вышвырнул ли чего на улицу. Вполне возможно. Какое-то время он не особо следил за своими действиями, а просто существовал.
Сейчас он четко осознавал все цвета, запахи. Некоторые запахи он раньше ненавидел. Теперь все изменилось. В каждом запахе таились тысячи оттенков. Отбросишь один, тут же проявится другой. И так далее. Но самое обидное, что ему никак не удавалось их описать. И вдруг его осенило. У него еще будет время систематизировать все до последней мелочи. Если его догадка верна, то времени будет навалом.
Если же нет…
Его ужасало лишь то, что больше никогда не придется вкусить всех этих запахов, цветов, всех оттенков – боже, миллион тонких вкусовых различий.
И тут он понял, что это и впрямь единственное, что его пугало. Больше ничего. Ничего.
Ничего с тех пор, как он изменился.
Как давно это было?
Время для него почти ничего не значило. Он осознавал это, но его ничто не тревожило.
А вот и нет. Это все обман.
Время нельзя сбрасывать со счетов.
Время – это перемены. Череда дней и ночей.
Он посмотрел в окно на облачное небо. Стояла глубокая ночь.
Где-то часа два. Или три?
Вдруг подкрался страх, опухолью разрастаясь в груди.
А вдруг уже четыре или пять?
А если с рассветом все это исчезнет? Придет конец всем чудесным запахам, вкусам, звукам и ощущениям? И ему тоже?
Он зажмурился, стараясь уловить ритм ночи. Нью-Йорк такой шумный, полон всевозможных помех. Чудесная симфония, которой он наслаждался всего минуту назад, превратилась в какофонию звуков. Какую-то долю секунды назад он слышал тысячи голосов, несущих истины, а теперь на него обрушились такие вопли, что не разобрать ни единого слова. Насколько быстро и разительно все переменилось, и хоть он осознавал, что это происходит с ним не по-настоящему, переносить этот ужас было ничуть не легче.
Что же эта ночь от него скрывала?
Что значило для него время?
Силясь постичь эту неожиданную тайну, он вдруг заметил, что цвет ночи переменился. Кто-то плеснул крови на облака.
Он долго, не моргая, смотрел на них.
– О боже, – прохрипел он каким-то чужим голосом. Зубам было тесно во рту, в горле стоял слизистый комок, а язык горел от крови с примесью желчи.
Кровавые облака раскрыли ему ужасный секрет.
Было не пять утра, а уже рассвет.
И этот рассвет разорвет его в клочья, как он разорвал ту девушку.
Рассвет проникнет к нему в душу и вырвет то, что позволяет ему чувствовать десять тысяч запахов и видеть десять тысяч цветов. Ударит по всем чувствам, раздавит