одновременно. Однажды он попытался объяснить мне свою жизнь: «Я холоден». Я сомневаюсь, что он приводил кого-либо кроме меня в свою маленькую квартирку в Торикине. В ней было две комнаты. Одна совершенно пустая. Сесть в ней можно было только на пол. Украшали ее только пузырящиеся обои и крюк для люстры. С его заселения десять лет назад и до настоящего времени комната так и оставалась пустой.
Иногда я пыталась представить себе один день из жизни моего брата: чем он занимается; куда идет; с какими людьми общается; о чем он думает, прежде чем уснуть. У меня никогда не получалось. Если ему и доводилось испытывать привязанность, влюбленность, хотя бы более приземленные физиологические страсти, мне об этом было неизвестно.
Делеф безразлично жевал гренок. Он не демонстрировал свое отчаянье, но оно истекало из него мутным потоком.
– Делеф, что ты ешь?
Он опустил взгляд на гренок.
– Гренок.
– А если бы ты не посмотрел, ты смог бы ответить?
– В любом случае, я уже посмотрел.
Мне лучше бы было не спрашивать, однако я все-таки спросила:
– Почему ты ушел? Надоело?
Делеф пожал плечами. Воспринимай это как хочешь.
Я догадалась. Просто вдруг выступило из общей неясности, будто встречный прохожий из тумана.
– Ты где-то ошибся?
Брат долго, пронзительно посмотрел на меня. Хотя в кухне горел яркий электрический свет (утро выдалось пасмурное), зрачки Делефа были расширены, как плошки, оставляя лишь тоненькую синюю кайму его радужек.
– Нет, – после ощутимой паузы ответил он, – Правильнее объяснить это тем, что я допустил неосторожность.
– Что за неосторожность?
Делеф жевал все тот же гренок, заторможенно двигая челюстями. Мне захотелось подойти, схватить его за плечи и трясти, заставить говорить до тех пор, пока моя тревога не рассеется, как сигаретный дым. Впрочем, у меня есть сомнения, что его рассказ смог бы меня успокоить. Скорее уж наоборот.
– Я не могу это обсуждать, – механически выдал Делеф свою неизбежную фразу и встал из-за стола.
Я в бессилии закрыла глаза. Когда я открыла их, длинная фигура брата переместилась к окну. Делеф приблизил лицо к стеклу так близко, что почти коснулся его носом. Мне не обязательно было смотреть, чтобы видеть знакомый пейзаж. Столь привычная картина: грустный, мокрый в этот сумрачный день садик, несколько яблонь с потемневшей и изрядно поредевшей листвой, кусты шиповника, клумбы с умершими цветами (хм, давно пора бы убрать эти бурые стебли), дорожка, посыпанная песком и кирпичной крошкой. Но таким это видела я. Не знаю, что представало взору Делефа.
Когда он заговорил, его голос был бесцветен и вязок, как глицерин.
– Здесь все по-другому. В нашем доме, вокруг него. Даже воздух другой. Настоящий покой. У меня появилась надежда. Здесь мне станет легче. Уже легче. Может быть, я даже совсем излечусь.
«Совсем излечусь».
Он повернулся ко мне.
– Прогуляемся?
Я