скромно пристроился в кресле в углу, под раскидистым фикусом в большой кадке, рядом с лаковым столиком, на котором пестрели заботливо разложенные письмоводителем шилана, но так никем и не прочитанные основные сегодняшние газеты. Алимагомедов сделал Богдану приглашающий жест – мол, садитесь рядом со мною, во главе стола, драг прер еч; но Богдан лишь помотал головой и негромко проговорил с улыбкой:
– Нет-нет, я лучше тут…
Алимагомедов кивнул и не стал настаивать. Было не до церемоний. Да и по сути этот симпатичный этический надзиратель был прав: за столом собрались профессионалы сыска, он же представлял здесь совсем другую ветвь человекоохранения.
– Начнем, – угрюмо проговорил шилан. – Еч Сыма, прошу вас. Можно не вставать.
Баг наконец сунул пачку в рукав халата: все равно курить сейчас было никак не сообразно.
Сыма в последний раз, совсем уж ожесточенно, подергал длинные волоски бороды и чинно сложил руки на столе.
– Я очень мало что могу сказать, – сообщил он с легким, но узнаваемым наньцзинским акцентом. – И, собственно, суть моего доклада будет сводиться к одному: ничего. Ничего не обнаружено. Ничего не могу понять. Ничего не могу порекомендовать. – Он перевел дух. – После того, как присутствующий здесь прер еч Лобо столь удачно и столь мужественно снял драгоценного боярина с карниза и доставил его вниз…
Баг при этих его словах невольно потрогал свежую царапину на щеке. Боярин очень не хотел, чтобы его снимали и доставляли. Отбивался. Кричал. Даже ногти в ход пустил. Пришлось перекинуть особу боярина через плечо и в таком виде доставить к служебной повозке.
Неприятное воспоминание.
– …прер Гийас ад-Дин был немедленно доставлен в центральную больницу Палаты наказаний, на психоневрологическое отделение. Я прибыл туда в девятнадцать ноль семь. Был проведен весь возможный комплекс исследовательских разборов и лечебных мероприятий. И то и другое – вотще. Мы не нашли никаких причин внезапного помутнения рассудка. Ни физиологических, ни психических, ни химических, ни гипнотических… ни каких-либо иных. И не смогли привести боярина в себя. Боярин по-прежнему плох. Он постоянно порывается лезть куда-то наверх, не отвечает ни на какие вопросы, не понимает, где он, и бормочет бессвязные фразы, суть которых сводится примерно к следующему: я здесь больше не могу находиться, здесь больно, я разорвусь пополам, я хочу улететь, отпустите, я улечу. – Сыма опять глубоко вздохнул, его щека нервно дернулась. – То есть весь мой опыт говорит, что подобное состояние может быть лишь результатом некоего излишнего психоисправительного вмешательства. Дурманного, несомненно. Но никаких его признаков обнаружить не удается, а значит, и осмысленно лечить мы не в состоянии. Наблюдать это очень тяжело, ечи. Беспомощность… она просто душит.
Врач несколько раз с силой провел взад-вперед ребром ладони по сукну, покрывавшему стол.
– Уфа жэньшоудэ… – едва слышно пробормотал он, потом вздрогнул и, хотя все его прекрасно поняли, повторил по-русски: – Невыносимо.
Он