год
В старом доме ещё не спали, когда раздался стук в окно. Пелагея испуганно замерла, стоя лицом к красному углу: они с бабушкой только что спустились с чердака, где теперь перед храмовыми иконами читали утренние и вечерние молитвы, и хотели перекреститься перед их старыми простыми образами.
Бабушка поднесла палец к губам, быстро глянула в маленькое окно и осторожно приоткрыла дверь. Тут же внутрь хлынул холодный ночной воздух, а между косяком и дверью показалось старческое сморщенное лицо.
– Здравствуй, Прасковья, – чуть поклонилась старуха.
Бабушка распахнула дверь шире и посторонилась.
– Здравствуй, Фроловна. Ты что в ночи-то пришла? Случилось чего?
Старуха нерешительно потопталась на пороге, глянула на замершую Пелагею и попросила:
– Пойдём на двор.
Бабушка накинула шаль и вышла. Пелагея быстро оделась и выскользнула следом. Бабушка заметила внучку, но знака уйти не сделала, и девочка, поняв это как разрешение присутствовать при разговоре, осталась на крыльце.
Фроловна уже сидела на завалинке. Спина её была согнута, руки нервно сжимали и разжимали бедную тёмную ткань юбки. До Пелагеи доносился слабый старческий голос:
– С просьбой я, Прасковья… – Старуха Фроловна говорила с трудом, то и дело прерываясь. – …Бабы говорят, ты иконы из храма нашего спасла, а теперь даёшь, кому нужно…
Пелагея вытянулась в струнку, прислушалась. Бабушка ничего не сказала и не кивнула, но Фроловне, видимо, и не нужно было подтверждение, потому что она негромко продолжила: – Дай и мне, Прасковья… Сил нет никаких… Видишь, ночью пришла… Не потому, что боюсь, что увидит кто. А потому, что спать ложусь – и не сплю. Всё о своих думаю…
Ведь все мои на войне. Пять сынов и девять внуков. На старшего уже похоронку получила. Только и остаётся мне, что молиться. А как молиться за упокой ли, за здравие, когда в избе ни одного образа?..
Внуки-то мои хорошие ребята, но глупенькие пока. Ничего о жизни не знали до войны этой проклятой. Комсомольцы… Все иконы убрали, в красном углу картинки какие-то свои повесили… И ушли на фронт… Вернутся ли?.. – старуха снова помолчала.
Пелагее было её так жаль, что даже глаза налились слезами, которые на осеннем холоде казались обжигающе жаркими.
– А мне как? Перед углом с глупыми картинками на коленях стоять и о своих молить?.. – в голосе Фроловны слышалась горечь. – Вот и сегодня не сплю… Всё молюсь, молюсь… А всё будто в пустоту… Раньше бывало лампадку зажгу, на лик святой посмотрю – и душа сама с Богом говорит… А теперь как?..
Слаба я, Прасковья… Позволила иконы забрать. И будто окаменело всё внутри, вот тут… – Пелагея в слабом свете, падающем из окна, увидела, как Фроловна сильно потёрла сухим маленьким кулаком грудь. – И храм закрыт, склад в нём. Некуда мне свою боль понесть… А сегодня так нестерпимо стало, что я оделась и к тебе пришла… Пожалей ты меня, старую, трусливую. Дай хошь какой образ…
– Сейчас, Фроловна, сейчас, – бабушка заговорила ласково, с состраданием. –